Уильям Теккерей - Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим Страница 50

— Я хочу сказать, как бы вам бог не послал отчима, — пояснил Тим, ваша матушка, слышно, собирается окрутиться с мистером Джоулсом, проповедником.

Бедняжка Нора, как он мне сообщил, основательно потрудилась для приумножения славного рода Квинов; что до моего кузена Улика, то он проживает в городе Дублине, где ему не слишком повезло, как опасались мои осведомители, ибо он уже промотал те небольшие средства, какие удалось ему спасти после смерти моего доброго дядюшки.

Из этого я заключил, что на шею мне сядет немалое семейство! Чтобы с приятностью закончить столь удачно начатый вечер, мы с Тимом и Филом распили бутылку асквибо, — за добрых одиннадцать лет я не забыл его вкуса, — и, когда солнце уже высоко стояло в небе, расстались с самыми нежными уверениями в дружбе. Я по натуре не спесив, это всегда было моей характерной чертой. У меня ни на волос нет ложной гордости, присущей людям высокого происхождения, и, если не подвернется ничего лучшего, я стану выпивать с деревенским батраком или с простым солдатом так же охотно, как с первым вельможею страны.

Утром я вернулся в деревню и зашел в Барривилль под предлогом, что мне требуется лекарство. В стене еще торчали крюки, на одном из которых висела моя шпага с серебряным эфесом; на подоконнике, где встарь лежал матушкин "Долг человеческий", ныне красовался пузырь для льда. Доктор Макшейн премерзкая, должно быть, личность — уже пронюхал, кто я (мои соотечественники всегда все пронюхают — и то, что есть, и чего на свете не было); посмеиваясь, он осведомился, в каком здоровье я оставил прусского короля, и так же ли популярен в народе мой друг, император Иосиф, как когда-то императрица Ма-рия-Терезия. В храме по случаю моего прибытия ударили бы в колокола, но единственный звонарь, Тим, был толстоват для этой работы; и пришлось мне уехать, прежде чем новый священник, доктор Болтер, сменивший на этом посту мистера Текстера, коему в мое время был вверен приход, собрался меня приветствовать, и только бездельники да прощелыги в этой нищей деревеньке вышли чумазой ротой поглазеть, как я уезжаю, и прокричать: "Ура, мистеру Редмонду!" — когда моя карета тронулась в путь.

В Карлоу люди мои уже тревожились, а хозяин гостиницы выражал опасение, как бы я не попал в лапы разбойникам.

И здесь имя мое и положение в свете стали уже известны стараниями лакея Фрица, который превозносил меня до небес и украсил мою биографию щедрыми добавлениями от себя. Он утверждал, будто я хорош с доброй половиной европейских монархов и у большинства из них состою первым фаворитом. Надо заметить, что я сделал наследственным дарованный дядюшке орден Шпоры и путешествовал под именем шевалье Барри, камергера его высочества герцога Гогенцоллерн-Зигмарингенского.

Мне дали лучших лошадей, какие нашлись в конюшне гостиницы, чтобы они доставили меня в Дублин, а также самых крепких веревок вместо упряжи, и мы благополучно продолжали свой путь, — пистолеты, которыми снабдили нас с Фрицем в дорогу, так и не вошли в соприкосновение с разбойниками. Заночевали мы в Килкуллене, и на следующий день я въехал в Дублин в парадной карете четверней, обладая капиталом в пять тысяч гиней и одной из самых блестящих репутаций в Европе, — это я, одиннадцать лет назад покинувший этот город без единого пенни за душой.

Дублинские обыватели одержимы таким же неукротимым и похвальным стремлением знать, что творится в доме у соседа, как и деревенские жители. И ни один джентльмен, будь он даже самых скромных привычек и требований (а к таким, как известно, всегда принадлежал я), не может приехать в эту столицу без того, чтобы имя его не напечатали во всех газетах и не упоминали во всех гостиных.

Через день после моего прибытия мое имя и титулы знал уже весь город. Немало учтивых джентльменов почтили меня своим посещением, едва я нашел себе квартиру, а это оказалось делом неотложным — здешние гостиницы просто жалкие вертепы, куда не решится заехать ни один человек моего образа жизни и общественного положения. Мне говорили это еще на континенте люди, исколесившие Европу, и я решил прежде всего обзавестись своим домом. Я приказал моим возницам шагом объезжать улицу за улицей, покуда не найдется для меня порядочное жилье, подобающее особе моего ранга. Эти разъезды, а также нелепые расспросы и поведение немца Фрица, коему было поручено наводить справки тут и там, пока не будет найдено удобное помещение, собрали вокруг нас кучу зевак, — можно было подумать, что едет фельдмаршал, такая за нами валила толпа.

В конце концов я все же приглядел себе вполне пристойную анфиладу комнат на Кэпел-стрит и, щедро наградив оборвышей-форейторов, доставивших меня в Дублин, расположился на новой квартире со всем своим багажом и Фрицем. Не теряя времени, поручил я хозяину подыскать для меня второго слугу, который носил бы мою ливрею, а также двух рослых, видных собой носильщиков с собственным портшезом и кучера, располагающего хорошими лошадьми для моего экипажа, а также добрыми верховыми лошадками на продажу. Я дал хозяину изрядный задаток, — все эти меры послужили мне наилучшей рекламой.

На другой день в моей приемной, как на утреннем выходе у знатного вельможи, столпилось множество народу: грумы, лакеи и дворецкие навязывали мне наперебой свои услуги, а предложений по покупке лошадей, как от барышников, так и от людей светских, хватило бы ремонтеру для целого полка. Сэр Лолер-Голер предложил мне самую элегантную гнедую кобылу, какую когда-либо видели под солнцем; у милорда Дандудла имелась упряжная четверка, которая не посрамила бы даже моего друга-императора; а маркиз Бэллирегет передал мне через своего лакея, что, если я загляну в его конюшни или сделаю ему честь предварительно с ним позавтракать, он покажет мне пару лошадок серой масти, каких еще не видела Европа. Я решил воспользоваться приглашениями Дандудла и Бэллирегета, но лошадей предпочел купить у барышников, — это во всех смыслах выгоднее. К тому же в Ирландии в те времена, если джентльмен ручался за лошадь, а она оказывалась с изъяном или возникало другое недоразумение, — единственное, что вам оставалось во утешение, это добрый заряд свинца в жилетку. Но я относился к этой игре слишком серьезно, чтобы ее профанировать; и могу с гордостью сказать, что никогда не участвовал в поединке без действительной, ясной и разумной причины.

И смех и грех — до чего наивны эти ирландские дворяне! Вы услышите от них куда больше врак, чем от их соседей по ту сторону Ла-Манша, но зато они и на удивление легковерны; за неделю жизни в Дублине я составил себе такое имя, какое дай бог составить в Лондоне лет за десять, да там еще вам потребовалась бы куча денет. Я будто бы приобрел за игорным столом состояние в пятьсот тысяч фунтов; я — временщик русской императрицы Екатерины, и я же доверенный агент Фридриха Прусского; это я выиграл битву при Гохкирхене; я кузен мадам Дюбарри, фаворитки короля Французского, и проч. и проч. Сказать по правде, я сам внушил моим добрым друзьям Бэллирегету и Голеру большую часть этих фантазий, а уж они делали из моих намеков обширные и далеко идущие выводы.

На меня, познавшего все блага европейской цивилизации, жизнь в Дублине 1771 года, когда я воротился в этот город, произвела самое безотрадное впечатление. Здешние нравы напомнили мне разве что полудикую Варшаву, но только без царственной пышности этой столицы. А такую неприглядную толпу в рваных лохмотьях я встречал разве что в цыганских таборах на берегах Дуная. Как я уже говорил, в городе не было ни одной порядочной гостиницы, куда бы мог заехать благородный джентльмен. Те злополучные горожане, коим не по средствам было держать лошадей, случись им вечером замешкаться в городе, подвергались опасности напороться на нож, ибо на улицах караулили пропащие женщины и хулиганы — это племя оборванцев-дикарей, еще не знающее употребления бритвы и обуви; а когда джентльмен садился в свой портшез или экипаж, чтобы проследовать на светский раут или в театр, факелы его лакеев выхватывали из темноты такие страшные гримасничающие образины, что у непривычного человека со слабыми нервами кровь застывала в жилах. По счастью, у меня были крепкие нервы, к тому же я не впервые встречался с моими милыми соотечественниками.

Я уверен, что мое описание придется не по вкусу кое-кому из ирландских патриотов, которые не допускают, чтобы нагота их родины была выставлена на поругание, и гневаются на каждое нелицеприятное слово правды. Пустое! Ведь я говорю о старом Дублине, когда он был еще жалкой провинцией; иная третьестепенная германская столица показалась бы по сравнению с ним порядочным городишком. Правда, в нем и тогда уже проживало триста пэров; имелась у него и своя палата общин, и свой лорд-мэр с олдерменами; и шумливый, буйный университет с головорезами-студентами, которые учиняли по ночам дебоши, не гнушались знакомства с каталажкой, воевали с зловредными наборщиками и ремесленниками, совершая над ними обряд крещения, и задавали тон в театре на Кроу-стрит. Но я слишком долго вращался в лучшем обществе Европы, чтобы якшаться с этими шумливыми дворянчиками, и был слишком светский джентльмен, чтобы вникать в дрязги и интриги лорд-мэра и его олдерменов. В палате общин имелся с десяток приятных людей. Мне и в английском парламенте не приходилось слышать более удачных выступлений, нежели речи Флуда, Дейли и Голвея; Дик Шеридан, хоть он и не мог похвалиться тонким воспитанием, был все же на редкость забавный и веселый сотрапезник, я, пожалуй, не встречал лучшего; и хотя во время бесконечных речей Эдмунда Берка я преспокойно засыпал, приходилось мне слышать от людей сведущих, что Берк — человек незаурядных способностей и что в свои более удачные минуты он становится даже красноречив.