Толстой Л.Н. - Полное собрание сочинений. Том 72 Страница 51

Условная телеграмма Владимиру Николаевичу Давыдову послана по его просьбе, в связи с предпринятым П. И. Бирюковым за границей изданием философского труда Давыдова (см. письмо № 133). Давыдов писал: Толстому 1 августа: «Так как с 1884 г. в книгах наших «судеб» я записан неблагонадежным, да, быть может, в таком же положении состоит и П. И. Бирюков, то я убедительнейше Вас прошу, если только это Вам возможно, потрудиться переслать мою рукопись чрез посредство Ваших знакомых в Вене или Германии. Если Вы на это согласны, то, пожалуйста, немедленно же протелеграфируйте Херсон, дом Саридаки Давыдову: Да; если же несогласны: Нет. В случае первом тотчас же пошлю Вам рукопись и от лица подставного чрез посредство Credit Lyonnais вышлю П. И. Бирюкову 1100 р.; в случае же втором вынужден буду рискнуть послать рукопись по почте от своего имени. Пожалуйста, простите, что в своей Человечной агонии Вас утруждаю». 18 августа Давыдов известил Толстого: «Сегодня утром получил из Тулы (не знаю, почему?) Вашу телеграмму: «Да», т. е. согласен. Тотчас же послал Вам рукопись, а вместе с тем чрез посредство мне близкого человека послал П. И. Бирюкову всю ему следуемую сумму сполна. Не знаю, как Вас и благодарить за оказанное мне Человечное содействие».

160. А. Ф. Марксу.

1899 г. Августа 22. Я. П.

Милостивый Государь

Адольфъ Федоровичъ,

Главы 41 и 42 кончаютъ вторую часть романа. Условія, при которыхъ мнѣ приходится работать надъ исправленіемъ послѣднихъ главъ, до такой степени вслѣдствіи поспѣшности печатанія для меня тяжелы, въ особенности при моемъ нездоровьи, что я полагалъ бы закончить печатаніе въ Нивѣ концомъ 2-й части, приложивъ къ этому краткій въ нѣсколько строкъ эпилогъ. И потому я просилъ бы васъ, получивъ отъ меня исправленныя послѣднія главы 41, 42, равно какъ и эпилогъ, выслать въ Москву въ Международн[ый] банкъ на мой счетъ причитающіяся за превышающее 12 лист[овъ] количество деньги [и] считать дѣло печатанія въ Нивѣ моего романа поконченнымъ.

Съ совершеннымъ уваженіемъ остаюсь готовый къ услугамъ.

Левъ Толстой.

22 Авг. 1899.

Печатается по автографу, хранящемуся в ИЛ. Впервые опубликовано Е. П. Населенко по автографу в СПД, стр. 315.

Толстой намерение свое относительно печатания в «Ниве» третьей части «Воскресения», по получении ответа А. Ф. Маркса, изменил. Третья часть печаталась в «Ниве» в 1899 г. См. письмо № 162.

161. З. М. Любочинской.

1899 г. Августа 25. Я. П.

Вопросъ вашъ о томъ, имѣете ли вы и вообще человѣкъ право убить себя? — неправильно поставленъ. О правѣ не можетъ быть рѣчи. Если можетъ — то и имѣетъ право. Я думаю, что возможность убить себя есть спасительный клапанъ. При этой возможности человѣкъ не имѣетъ права (вотъ тутъ умѣстно выраженіе: имѣть право) говорить, что ему невыносимо жить. Невыносимо жить, такъ убьешь себя, и поэтому некому будетъ говорить о невыносимости жизни. Человѣку дана возможность убить себя, и потому онъ можетъ (имѣетъ право) убивать себя и, не переставая, пользуется этимъ правомъ, убивая себя на дуэляхъ, войнѣ, на фабрикахъ, развратомъ, водкой, табакомъ, опіумомъ и т. д. Вопросъ мож[етъ] быть только о томъ, разумно ли и нравственно ли (разумное и нравственное всегда совпадаетъ) убить себя?

Нѣтъ, не разумно, также неразумно, какъ срѣзать побѣги растенія, к[оторое] хочешь уничтожить: оно не погибнетъ, а только станетъ расти неправильно. Жизнь неистребима, она внѣ времени и пространства, и потому смерть только можетъ измѣнить ея форму, прекратить ея проявленіе въ этомъ мірѣ. А прекративъ ее въ этомъ мірѣ, я, во первыхъ, не знаю, будетъ ли проявленіе въ другомъ мірѣ болѣе мнѣ пріятно, а во вторыхъ, лишаю себя возможности извѣдать и пріобрѣсти для своего я все то, чтò оно могло пріобрѣсти въ этомъ мірѣ. Кромѣ того и главное, это неразумно п[отому], ч[то], прекращая свою жизнь изъ за того, что она мнѣ кажется непріятной, я тѣмъ показываю, что имѣю превратное понятіе о назначеніи своей жизни, предполагая, что назначеніе ея есть мое удовольствіе, тогда какъ назначеніе ея есть съ одной стороны мое совершенствованіе, съ другой — служеніе тому дѣлу, кот[орое] совершается всею жизнью міра. Этимъ же самоубійство и безнравственно: человѣку дана жизнь вся и возможность [жить]1 до естественной смерти только подъ условіемъ его служенія жизни міра, а онъ, воспользовавшись жизнью настолько, насколько она была ему пріятна, отказывается отъ служенія ею міру, какъ скоро она ему стала непріятна; тогда какъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, это служеніе начиналось именно съ того времени, когда жизнь показалась непріятной. Всякая работа представляется сначала непріятной.

Въ Оптиной пустыни впродолженіи болѣе 30 лѣтъ лежалъ на полу разбитый параличемъ монахъ, владѣвшій только кистью лѣвой руки.2 Доктора говорили, что онъ долженъ былъ сильно страдать; но онъ нетолько не жаловался на свое положеніе, но постоянно, крестясь, глядя на иконы и улыбаясь, выражалъ свою благодарность Богу и радость за ту искру жизни, кот[орая] теплилась въ немъ. Десятки тысячъ посѣтителей перебывали у него, и трудно представить себѣ все то добро, к[оторое] распространилось на міръ отъ этаго лишеннаго всякой возможности дѣятельности человѣка. Навѣрное этотъ человѣкъ сдѣлалъ больше добра, чѣмъ тысячи и тысячи здоровыхъ людей, воображающихъ, что они въ разныхъ учрежденіяхъ служатъ міру.

Пока есть жизнь въ человѣкѣ, онъ можетъ совершенствоваться и служить міру. Но служить міру онъ можетъ только совершенствуясь и совершенствоваться только служа міру.

Вотъ все, что я съумѣлъ написать вамъ въ отвѣтъ на ваше трогательное письмо.

Простите, если написалъ не то, чтò вы ожидали.

Левъ Толстой.

25 Авг. 1899.

Печатается по автографу, хранящемуся в ГТМ. Впервые опубликовано без двух последних абзацев, подписи и даты, без указания фамилии адресата, под заглавием «О самоубийстве» в «Листках свободного слова», Purleigh, 1900,11, стр. 13—14 и неоднократно опубликовывалось другими издательствами под тем же заглавием.

Ответ на письмо Зинаиды Михайловны Любочинской (Киев) от 2 августа 1899 г.: «Искренно и высокочтимый граф Лев Николаевич! Много раз я, физически и душевно страдающая и вполне одинокая женщина, хотела обратиться к Вам, наш добрый учитель, но... чувство — не умею как назвать — самолюбия, излишнего самолюбия, присущее людям моего положения, людям, которые волею судеб, будучи выбиты из колеи и отстав от одного берега, не успели пристать к другому, удерживало меня. Я боялась, граф, боюсь и теперь, что Вы не ответите мне. Я хотела было написать: «не удостоите ответом», но это выражение носило бы не соответствующий характер причине, по которой Вы не пожелали бы этого сделать. Я знаю, что не мое безвестное имя было бы тому причиной, а недостаточно уважительные причины, в силу которых я решилась отнять у Вас и вместе с тем и у других, у многих тысяч других Ваше драгоценное время. Но как бы то ни было, граф, я знаю, что Вы простите меня [...] Вы не назовете меня ни нахалкой, ни психопаткой; нет, граф, господь пока еще не покарал меня этим, хотя мой отец умер психически больным, а моя бедная мать... моя бедная мать страдала временно психическим расстройством вследствие тяжелых нравственных утрат. Нет, психически я здорова, в этом порукой профессор Сикорский, но я действительно нервно больная, и это ужасное страдание сделало из меня почти калеку: я с трудом могу переходить по мосту. Болезнь прогрессирует, благодаря недостатку средств и возможности полечиться систематически и радикально. Но не в этом вопросе и не в этом состоит цель моего письма. Я не стану утомлять Вас, граф, описанием всех своих несчастий, которые довели меня до такого состояния, отняв от меня все близкое и дорогое, отняв самую возможность к существованию; факт совершился, а... «кто виноват, у судьбы не допросишься». А констатировала этот факт лишь для того, что он тесно связан с тем вопросом, по поводу которого я решилась обратиться к Вам и который может быть для Вас, граф, отчасти руководящей нитью, если Вы пожелаете мне ответить. Этот вопрос, граф, обратившийся почти в idée fixe, в какое-то ужасное, мучительное perpetuum mobile, не дает мне покоя ни днем, ни ночью вот уже около трех лет: имею ли я право убить себя? Если бы я не верила в моего бога, граф, я не предлагала бы ни себе, ни Вам этого вопроса, но я верую... только, к несчастью, не могу веровать, вернее, не умею веровать слепо. По моим понятиям, — то зло, что причиняет зло другому, ближнему. Конечно, в большинстве случаев самоубийство есть зло: жизнь человека кому-нибудь и на что-нибудь да нужна, но если приходишь к такому заключению, если, не желая обманывать себя какими-нибудь химерами, софизмами, воочию видишь, что эта жизнь действительно никому и ни на что не нужна, — имеет ли право человек распоряжаться ею? Религия безусловно говорит: нет. Но я сказала выше, что не умею веровать слепо. Не отрицая этого категорического «нет», находя его необходимым, так как оно всё-таки служит известной уздой, без которой люди в силу своего эгоизма увеличили бы число жертв, после них остающихся, я думаю, я смею думать, что... нельзя же было для нашего слабого ума поставить эти перегородки, эти разграничения, и поэтому и сказано категорически «нельзя», но он всеблагой и всеведующий, ему ведь все будет понятно! [...] Разве он не простит мне, что я преступила его волю, его закон?! Граф! Помогите мне Вашим словом, научите меня, не отвергните меня! Имею ли я право на Ваше участие? Да, мне кажется, что я имею, что я буду иметь его в Ваших глазах. Граф! Я несколько противоречу себе; я сказала, что я никому и ни на что не нужный человек, а «дурную траву из поля вон». Положим, это сказано не в том смысле: дурную, т. е. вредную; я человек не вредный, но во всяком случае не полезный, не нужный, а таких людей в древности совсем уничтожали [...] Граф! Я не смею больше утомлять Вас своим письмом, но я умоляю Вас, не отвергните меня! Мое право на Ваше участие — только и есть, что мое страдание: я живой человек, я испытываю боль, глубокую боль, описывать всё я не стану и не смею. Но думаю, что в Ваших глазах это будет достаточной причиной [...] О, граф! Если бы Вы мне позволили к себе приехать, если бы я могла надеяться, что Вы уделите мне час, полчаса Вашего времени, я изыскала бы возможность приехать, к Вам я бы, может, была спасена!».