М. Пришвин - Дневники 1914-1917 Страница 51

— Мне жалко их, надеются на что-то, а ведь ничего не получат.

— Как не получат? налог уменьшат.

— Ну, это что…

— Наверно, уменьшат.

— Нет, покорно вас благодарю, мира я хочу — покорно благодарю, больше воевать я не намерен, я не намерен. Вот у меня жена умирает…

Дружинник из отряда Пуришкевича, тонкий знаток обозного, интендантского дела, коммерческого, этапного, черносотенец, и в литерную <1 нзрб.> и на все имеет ответ.

Люди

Мих. Мих. Герасимов — станция <2 нрзб.> долина — в одну точку — как будто весь свет за него цепляется. Золотой гусар:

— Славяне мягкие, а у них принцип. Споры о немцах.

Артиллерист: кабинетный человек и идея расстановки вещей…

Пехотинец, красноносый капитан Сибирского полка: мы пешки.

Разведчики: улан «не задерживается» <1 нрзб> смерть. Саперный полковник. Смертельно раненный офицер. Игумен Нестор.

Генерал Бутурлин и его секретарь: распространен в действующей армии.

Еврей-секретарь.

Солдаты: точно так.

Вестовой Герасим: похороны его.

Разведчики: полный Георгиевский кавалер и его начальник: тот получает золотую саблю, а этот видит врага.

Злой капитан в обозе.

Князь — дурное видит и князь — хорошее.

Столбнячный больной: голос из ада.

Мука мукой: восхождение на гору — как взобраться на эту гору.

Доктор-жених.

Казаки были задержаны последними перед городским взорванным мостом и только под вечер вступили в город. Еще надеялись до темноты настигнуть <отступающего> неприятеля и пощипать, но на улице их встретила целая военная баррикада из лошадиных трупов: отступая, немцы перестреляли тут всех ненадежных лошадей. Пока разбрасывали казаки лошадиные трупы, совершенно стемнело и преследование стало невозможным. А всего только в нескольких сотнях саженей немецкие телеграфисты выходили из города, снимали линию. С одного конца города они выступали, а с другого вступали русские телеграфисты, развешивая на <сучках>, столбах проволоку.

По всему шоссе были эти самые с русских станций и полустанков вихрастые кавалеры, какие вызывали у Чехова серое настроение скрипки, обреченной вечно быть второй скрипкой. Теперь они были в толстых солдатских шинелях, как и все, смуглые, загорелые, никто бы не узнал в них прежних кавалеров полустанков.

Казаки и телеграфисты перемешались в темноте, одни рыскали по темным домам трепещущих жителей в поисках фуража и ночлега, другие <передавали приказы>, постукивали молоточками, зажигали фонари на улицах, исправляли водопровод.

Перед аптекой одному телеграфисту пришлось забраться на фонарный столб, <со столба> он заглянул во второй этаж и увидел там огни, и большая комната, прилично обставленная и пустая. Он подумал: «Вот бы переночевать, отдохнуть бы хоть одну ночь».

Закончив работу, он осторожно постучал в аптеку, никто ему не открыл дверь, и он хотел, было, уже уходить, как вдруг подумал о казаке-добровольце с двумя ленточками от оборванных Георгиев, забарабанил кулаком по двери и крикнул:

— Сию минуту открывайте, буду ломать!

Дверь скоро открылась, вышла бледная женщина с керосиновой лампой в руке и сказала:

— У меня семья, больной муж, бабушка, дети.

— Нам только переночевать.

— Переночевать — прошу! — сказала аптекарша.

<Не уверенные>, казак и телеграфист переглянулись, спрашивая глазами друг друга, можно ли так, не опасно ли в ночь занятия города так отбиваться от своей части?

Но аптекарь ввел уже их в теплую комнату с двумя кроватями, говорил, как он рад, что немцы ушли, обещал постелить чистое белье: вчера на этих кроватях ночевал аптекарь-немец и его помощник…

Старуха в кухне ставила самовар, хлопотала у стола, бормотала: немцы на <самое> первое ощущение: не задерживаться. Легли на постель, везде были немецкие газеты, еще совсем свежие. Зеркальное отражение <1 нрзб.>.

Наутро в замок пришел лазарет: казак и телеграфист ушли в свою часть…

Город этот Маграбен <1 нрзб.>.

Пребывание в Маграбене: позиционная борьба. Телеграфист имел поручение занять дом для лазарета (поруч. сознательное).

Мотоцикл бежал быстро по ровному шоссе, но Герасимову все последнее время казалось, будто он взбирается на высокую гору и он знает, что не взобраться ему и сил не хватит и, главное, он не знает, зачем: он мог бы и так жить хорошо, зачем ему этот подвиг, он не хотел этого подвига и там, на самом верху, ему <оказаться> не хотелось. Под стук мотора, все выше и выше поднимаясь на гору, он чувствовал, как там оставалась за ним масса непонятного, все эти люди <внизу>.

Он говорил себе, что нужно <действие> «сознательное» и «личный» приход к выводу, что немца нужно разбить, и примеры проволоки на телеграфных столбах <есть> достижение связи между всеми этими массами. Связь эта — родовая связь, куда ни обратит взор <1 нрзб.>

Связь: передать путем сравнения войны из газет и войны внутри войны: отдельный уступ, а дает представление, будто всё.

Доктор, который ждет окончания войны, чтобы жениться.

— Но ведь нужно же немцев разбить.

— А зачем их разбить?

Не доктор, а заведующий хозяйственной частью подвижного лазарета, молчаливый шкипер [186] (Цусима), возле него сестра — вечно считают вместе. Комнаты резерва над почтой: мужская через женскую половину, он заговорил:

— А зачем их нужно разбить?

— Плен или смерть: лучше смерть, а впрочем, все равно… вы, господа, не понимаете: что от человека остается, когда ему наступает час в плен отдаться, тела не слышит своего, как тряпочка на костях болтается, и тут все равно.

Автомобиль в лесу первым наткнулся на немцев [187] — конец… А обозы все шли, шли, <солдаты> пели, <прошли> телеграфисты. Катушка наматывается на сучки… костры… становились на посты. Спиридонов стоял у костра.

Человек задел за человека (орбита за орбиту) — аптекарь.

Дороги — могилы в лесу: курились машины-сноповязалки… Бой мальчика…

Постепенно входили в лес: обозы, войска, телеграфисты… Смерть Спиридонова… после смерти вход волков. Бледный белорус.

Смерть человека развить картинами природы: сноповязалки.

Жизнь в окопах: утром зазвенело ведро — чай пить… обычай: так привыкли, что обычай стал — не стрелять во время чая; герой окопов красноносый капитан и Митюхи, суматоха: немцы позади.

Шесть месяцев город жил особенной жизнью: вышла старуха. И наступила весна — вещи перевозили на себе… Герасимов: каску завел. Картина отступления… жили в городе: <замок> занял лазарет. Сестры-птички…

Герасимов ходит к нам; коноплянка (казак). Отступление задержалось, телефонисты выходили последними. Снимали ленты.

Раненный смертельно бросился в окопы и погиб.

Нарастание страха, подальше от церкви лазарет: приготовили к лечению клиническому, потом обратили в перевязочный пункт, потом просто втаскивали раненых (от «чемодана» до жалости к пленному; тут Спиридонов расстался с жизнью; явление Нестора и бледного офицера… коньяк и рюмки аптекарши…).

Свежий раненый: что-то сказать ему нужно, очень хочется вмешаться, о своем испытании: кому-то сказать, но все не дает боль, что… испытал и надо сказать.

Полька: Тэдик… спор о человеке и о родине: не могли понять ксендза и его человека. Это представить себе прежнее мирное время, и вот падает бомба…

— Человек — существо отвратительное, ко всему привыкает.

— Вы не поняли меня, почему отвратительное, я хотела сказать, что и нельзя не привыкнуть, человек тут ни при чем. Ах, мне нужно бы много, много рассказать про свою жизнь: вот старею и ничего — бывает ли счастье? счастье — мера в ширину, а несчастье — в глубину. Счастливые чего-то не знают.

— И несчастные чего-то не знают. И несчастные чего-то не знают… я не хотела быть несчастной, но чуть я пожелаю, сейчас же несчастье. Тэдик на позиции, читает…

Капитан лежал на верхней полке, писал письмо, и полка гнулась, гнулась — дело опасное. Говорили о войне: — Все врут! — сказал капитан, — ничего знать не хочу, ничего слышать не хочу, ничего, кроме своего фельдфебеля: велят — делаю, не велят — дожидаюсь.

Городские воины. Я смотрел на солдата, как на крестьянина, которому война со всех сторон несчастье, и он воюет, превращаясь совсем в иное существо, закованное дисциплиной и внутри этой дисциплины, признаваемой как священная необходимость свободного.

Живая действительность, однако, сталкивает меня с солдатами совсем другого, городского типа… Те солдаты называются героями, поскольку они сами себя не признают, вернее, не сознают героями, условие любования нашего ими — молчание о собственных заслугах, их смирение, непонимание совершенного ими великого подвига.

Но это можно видеть только на войне, потому что тот же солдат по мере приближения к своему дому становится другим, начинает рассказывать, и его рассказы отличаются от правды, как отличаются всякие рассказы от действительности. Мне приходилось слышать от одного журналиста, видевшего Крючкова непосредственно после боя: знаменитый воин ничего не помнит, что он делал. Из массы опрошенных мною солдат, ходивших в атаки, «сознательных» я не встречал. Невольно задумываешься над этим словом «герой»: величайшая в мире книга приучила нас соединять с этим понятием слово, а с этим героем, наоборот, соединено молчание: и все наши былинные «герои» тоже молчат.