Синклер Льюис - Эроусмит Страница 52

Но, конечно, важная задача — и я один из первых выступил поборником этой идеи — учредить в Вашингтонском кабинете должность министра здоровья и евгеники…

Нарастающая волна этого красноречия пронесла их через умопомрачительный обед. Радушно приговаривая: «Бросьте, бросьте, дружок, нельзя отказываться от добавки, вы здесь в Обители Гостеприимства!» — Пиккербо так начинил Мартина и Леору жареной уткой, бататом и мясным пирогом в сахаре, что они чувствовали себя не на шутку больными и сидели, выкатив остекленелые глаза. Но самому Пиккербо, казалось, все было нипочем. Разрезая утку и уписывая пирог, он продолжал ораторствовать, пока столовая со старым ореховым буфетом, Христом работы Гофмана и ковбоями кисти Ремингтона не исчезла в тумане, оставив его одного на эстраде перед кувшином воды со льдом.

Он, однако, не всегда витал в облаках.

— Доктор Эроусмит, говорю вам, наше счастье, что мы можем зарабатывать на жизнь, честно прилагая все свои старания к тому, чтобы делать здоровыми и дееспособными жителей этого мужественного города. Я мог бы выколачивать частной практикой десять тысяч в год, и меня уверяли, что в области искусства рекламы я с моим талантом к этому искусству зарабатывал бы и больше, однако я счастлив (и моя дорогая жена и дети тоже счастливы), получая четыре тысячи жалованья. Подумайте, мы работаем в деле, где мы ничем не должны торговать, кроме честности, благопристойности и братства людей!

Мартин видел, что Пиккербо говорит вполне искренне, и только охвативший его при этом открытии стыд не позволил ему вскочить, схватить Леору за руку и с первым товарным поездом уехать из Наутилуса.

После обеда младшие девочки роем окружили Леору и принялись наперебой ласкаться к ней. Пришлось Мартину взять близнецов на колени и рассказать им сказку. Близнецы были на редкость тяжелые, но еще тяжелее был труд изобретения фабулы. Перед тем как их отправили спать, Октет Здравиэт в полном составе спел знаменитый гимн здоровью (слова доктора Альмуса Пиккербо), который Мартину предстояло еще не раз услышать на блестящих общественных торжествах в Наутилусе. Гимн был написан на мотив «Боевого гимна республики», но так как голоса у близнецов были сильные и необычайно пронзительные, впечатление получалось вполне своеобразное.

Погнался ты за счастьем, погнался за деньгой!А долг перед Америкой работать над собой?Ум освежай гимнастикой и улицу мети,И за своим здоровьем старательно следи.В нем залог прогресса!Здоровый дух — в чистом теле,Здоровый дух — в чистом теле,Здоровый дух — в чистом теле,Мы крикнем все, как один!

Отправляясь спать, близнецы продекламировали на прощанье — как они недавно декламировали на конгрегациональном фестивале — одно из мелких лирических стихотворений своего папаши:

Что щебечет пташка, дети,Под окошком на рассвете?«Папа, мама, тетя — всеВ милом Нау-тилу-сеЗдоровье пусть хранят.Виват! Виват! Виват!

— А теперь, мои пупси-мупси, в кроватку и бай-бай! — сказала миссис Пиккербо. — Вы не находите, миссис Эроусмит, что они прирожденные актрисы? Нисколько не боятся публики… и так увлекаются искусством… Если не Бродвей, то, может быть, другие, более утонченные нью-йоркские театры будут рады их ангажировать, и возможно, их призвание — облагородить нашу сцену. Ну, мупси-пупси, марш!

В отсутствие матери остальные девицы исполнили короткую музыкальную программу.

Вербена, вторая по старшинству, сыграла пьеску Шаминада. («Мы все, конечно, любим музыку и пропагандируем ее среди местных жителей, но из всей семьи, пожалуй, только Верби обладает подлинным музыкальным талантом».) Однако самым неожиданным номером явилось соло Орхидеи на корнете.

Мартин не смел поднять глаза на Леору. Он не был шокирован корнетом — отнюдь нет; в Элк-Милзе, в Уитсильвании и даже, как ни странно, в Зените самые добродетельные женщины сплошь и рядом исполняли сольные номера на корнете. Но ему стало казаться, точно он уже десятки лет сидит в сумасшедшем доме.

«Я в жизни не был так пьян. Хорошо бы глотнуть спиртного и протрезвиться!» — терзался он. Он строил истерические и совершенно неосуществимые планы побега. И тут миссис Пиккербо, вернувшись от близнецов, которые все еще не угомонились, села за арфу.

Отцветшая, довольно грузная женщина, она, играя, впала в мечтательность, и Мартин вдруг представил ее себе веселой, милой, как голубка, девушкой, пленившейся энергичным молодым студентом-медиком Альмусом Пиккербо. Она была, конечно, типичной девушкой конца восьмидесятых и начала девяностых годов — наивного, идиллического века Хоуэлса, когда молодые люди были целомудренны, играли в крокет и пели «На речке Суонни»; очарованная сладостью сирени, девушка сидела на крылечке и мечтала, что, когда она выйдет замуж, у них будет никелированная печка с низкой топкой и сын, который станет миссионером или миллионером.

В первый раз за весь вечер Мартину удалось вложить почтительную сердечность в свое «Так приятно было послушать». Он торжествовал и несколько оправился от недомогания.

Но вечерняя оргия еще только началась.

Играли в птиже, которые Мартин ненавидел и в которых Леора была очень слаба. Представляли шарады, в которых Пиккербо превзошел самого себя. Он был бесподобен, когда сидел на полу в шубе своей жены, изображая тюленя на льдине. Потом должны были ставить шараду Мартин, Орхидея и Гиацинта (двенадцати лет) — и тут возникли осложнения.

Орхидея была так же простодушно-весела, так же улыбалась, хлопала в ладоши и прыгала, как ее младшие сестры, но ей было девятнадцать лет — взрослая девушка. Несомненно, она была невинна и любила Целомудренное и Здоровое Чтение, как утверждал Пиккербо (он утверждал это очень часто), но она не осталась нечувствительной к присутствию молодого человека, хотя бы и женатого.

Она надумала разыграть шараду «су-дно», где нищая парижанка просит милостыню, а потом у корзины с цветами выпадает дно. Поднимаясь на верх рядиться, она висла на руке у Мартина, припрыгивала и щебетала:

— Ах, доктор, я страшно рада, что у папы будет такой помощник, как вы, — молодой человек, да еще приятной наружности. Ах, я сказала что-то ужасное? Но я ничего особенного не думала: просто вы с виду спортсмен и все такое, а прежний помощник директора (только не передавайте папе) был старый хрыч!

Мартин увидел карие глаза и откровенные девичьи губы. Когда же Орхидея в роли нищенки надела изящно-свободное платье, он приметил также стройные ноги и молодую грудь. Девушка ему улыбнулась, точно старому знакомому, и сказала доверительно:

— Мы им покажем! Я знаю, что вы превосходный актер!

Торопливо сбегая вниз по лестнице, она не взяла его под руку, и тогда он взял ее сам, слегка прижал к груди ее локоть, — и в смущении, с подчеркнутой поспешностью выпустил.

Со дня своей женитьбы он был так поглощен Леорой, как любовницей, как товарищем, как помощницей, что до этого часа самой отчаянной эскападой было для него заглядеться иногда в вагоне на хорошенькую девушку. Но румяное юное веселье Орхидеи его взволновало. Он хотел от нее избавиться, надеялся, что избавиться не удастся, и впервые за все годы не смел смотреть Леоре в глаза.

Начались акробатические игры, в которых особенно выделялась Орхидея: она не носила корсета, любила танцевать и хвалила ловкость Мартина в игре «Делай, как я».

Всех дочерей, кроме Орхидеи, услали спать, и фестиваль увенчался тем, что Пиккербо назвал «тихой научной беседой у камелька» — иначе говоря его высказываниями о хороших дорогах, сельской санитарии, идеалах в политике и методах подшивки бумаг в Отделах Здравоохранения. Весь этот тихий час или, может быть, полтора часа Мартин видел, что Орхидея разглядывает его волосы, склад его рта, его пальцы, и у него снова и снова возникала мысль о том, какое это безобидное удовольствие — держать в руке ее доверчивую лапку.

Он видел также, что Леора наблюдает за ними обоими, и сильно страдал и не извлек существенной пользы из замечаний Пиккербо о ценности дезинфицирующих средств. Когда Пиккербо стал пророчествовать, что через пятнадцать лет Отдел Народного Здравоохранения в Наутилусе расширится втрое и будет располагать большим штатом больничных и школьных врачей на полном окладе и, возможно, отдел возглавит доктор Эроусмит (поскольку сам Пиккербо перейдет к другой загадочной и очень увлекательной деятельности на более широком поприще), Мартин только квакал: «Да… это… это будет чудесно», — а про себя добавлял: «Черт ее побери! Что она вешается на меня?»

В половине девятого он мечтал о побеге, как о величайшем благе. В двенадцать он прощался беспокойно и нехотя.

В гостиницу шли пешком. Не видя перед глазами Орхидею, освеженный прохладой, Мартин забыл о девчонке и снова ухватился за проблему своей работы в Наутилусе.