Томас Хьюз - Школьные годы Тома Брауна Страница 52

Однажды вечером, когда они сидели за ужином в комнате пятого класса, кто-то сообщил о случае лихорадки в одном из корпусов.

— Говорят, — добавил он, — что Томпсон очень болен, и что послали в Нортэмптон за доктором Робертсоном.

— Тогда нас распустят по домам! — закричал другой. — Ура! Пять лишних недель каникул, и экзамены отменят!

— Надеюсь, что нет, — сказал Том, — а то ведь тогда не будет и Мэрилбонского матча[134] в конце полугодия.

Одни говорили одно, другие — другое, многие вообще в это не поверили, но на следующий день, во вторник, действительно приехал д-р Робертсон и оставался весь день, и долго о чём-то беседовал с Доктором.

Утром в среду, после молитвы, Доктор обратился ко всей школе. Он сказал, что в разных корпусах было несколько случаев лихорадки, но д-р Робертсон после тщательного исследования заверил его, что это не заразно, и что, если будут приняты необходимые меры предосторожности, прекращать занятия в данный момент нет необходимости. Приближаются экзамены, и распускать школу сейчас было бы крайне нежелательно. Тем не менее, все, кто хочет, могут написать домой и немедленно уехать, если таково будет желание их родителей. Если же распространение лихорадки будет продолжаться, то он распустит по домам всю школу.

На следующий день заболел Артур, но больше новых случаев не было. До конца недели уехало тридцать — сорок учеников, но остальные остались из общего желания угодить Доктору и чувства, что сбежать было бы трусостью.

В субботу умер Томпсон. Это случилось после обеда; день был солнечный, и на большой площадке, как обычно, шёл крикетный матч. Возвращаясь от его смертного одра, Доктор прошёл по гравийной дорожке, которая шла вдоль игрового поля, но до следующего дня никто не знал о том, что случилось. Во время утренней лекции начали ходить слухи, а к послеобеденной службе в часовне об этом уже знали все; и всей школой овладело чувство благоговейного ужаса и серьёзности момента, навеянное присутствием смерти здесь и сейчас, среди них. За все долгие годы своего служения Доктор, возможно, никогда ещё не говорил слов, которые запали бы им в душу глубже, чем сказанные в той проповеди.

— Вчера, когда я шёл от смертного одра того, кто покинул нас, и смотрел на знакомые предметы и сцены вокруг, на нашем дворе, где ваши игры продолжались, как всегда, весело и энергично, мне не было больно это видеть; это не казалось неуместным и не дисгармонировало с теми чувствами, которые должен вызывать вид умирающего христианина. Контраст между сценой скорби и сценами веселья не оскорблял чувств. Но если бы в тот момент я услышал о каком-либо проступке из тех, что иногда случаются у нас; если бы я узнал, что кто-то из вас повинен во лжи, или пьянстве, или в каком-либо ином грехе; если бы я услышал слова богохульства или злобы, или непристойность; если бы я увидел или услышал проявление того презренного недомыслия, которое делает вид, что ему одинаково безразличны добро и зло, для того чтобы вызвать смех глупцов, — тогда контраст со сценой, которую я только что видел, действительно болезненно поразил бы меня. Почему? Не потому, что все эти проступки были бы действительно хуже, чем в любое другое время, а потому, что в такие минуты глаза наши открываются, и мы видим добро и зло так, как они есть; и тогда мы чувствуем, чтo значит жить так, чтобы смерть стала бесконечным благословением, и чтo значит жить так, что лучше было бы, если бы мы вообще не рождались.

Том вошёл в часовню в состоянии тошнотворного страха за Артура, но благодаря этим прекрасным словам вышел оттуда, успокоившись и укрепившись духом, и пошёл к себе в кабинет. Он сидел и глядел вокруг, и видел висевшую на крючке соломенную шляпу Артура и куртку, в которой он играл в крикет, и все его вещи, аккуратно разложенные по своим местам, и на глаза его навернулись слёзы. Но это не были слёзы отчаяния, и он повторял про себя: «Да, глаза Джорди открыты, он знает, чтo значит жить так, чтобы смерть стала бесконечным благословением. А я? Боже, что будет, если я его потеряю?»

Уныло прошла неделя. Больше никто не заболел, но Артуру с каждым днём становилось хуже. В начале недели приехала его мать. Том всё время просил пустить его к нему и несколько раз пытался пробраться в комнату для больных без разрешения; но экономка была тут как тут, и, в конце концов, ей пришлось сказать об этом Доктору, который мягко, но категорично запретил ему это.

Томпсона похоронили во вторник. Заупокойная служба, всегда такая умиротворяющая и величественная, но непередаваемо мрачная, когда читается над могилой мальчишки его товарищам, принесла Тому утешение и много новых мыслей и стремлений. Он вернулся к своей обычной жизни, играл в крикет и купался в речке; ему казалось, что так будет правильней всего, и новые мысли и стремления от этого только усилились и окрепли. Кризис наступил в субботу, тот самый день недели, в который умер Томпсон. Всё долгое послеобеденное время Том сидел у себя в кабинете, читал Библию и каждые полчаса заходил в комнату экономки, всякий раз ожидая услышать, что храбрая и кроткая душа вернулась в свой вечный дом. Но у Бога были иные намерения относительно Артура; кризис кончился — в воскресенье вечером объявили, что он вне опасности; в понедельник он прислал Тому записку, что чувствует себя почти хорошо, что его перевели в другую комнату и завтра разрешат с ним увидеться.

Экономка позвала его в комнату для больных вечером. Артур лежал на диване у открытого окна, из которого падали неяркие лучи заходящего солнца, освещая его белое лицо и золотистые волосы. Тому вспомнилась картина одного немецкого художника, которую он как-то видел; на ней был изображён ангел, и Тома поражало, насколько он прозрачен, невесом и золотист; и теперь он содрогнулся от мысли, как похож на него Артур, и кровь застыла у него в жилах, когда он понял, насколько близко был его друг к тому, иному, миру, чтобы так выглядеть. До этого момента он и сам не осознавал, насколько к нему привязан. Когда он тихонько прошёл через комнату, опустился на колени и обнял одной рукой его голову на подушке, ему стало неловко за свою румяную и загорелую физиономию, и он почти рассердился на себя за переполнявшее его ощущение здоровья и силы, которое пронизывало каждую клеточку его тела и делало удовольствием самый факт физического существования. Впрочем, об этом не стоило беспокоиться; именно эта сила и мощь, совершенно не похожая на его собственную, так привлекала к нему Артура.

Артур положил свою тонкую белую руку, на которой отчётливо проступали голубые вены, на большой коричневый от загара кулак Тома и улыбнулся, а потом опять посмотрел в окно, как будто боялся пропустить хотя бы мгновение заката. Над вершинами огромных вязов кружили грачи, стайками возвращавшиеся с вечерней кормёжки. Ветерок шелестел листьями вязов, воробьи на плюще за окном чирикали и перепархивали с места на место, ссорились и мирились; хором переговаривались молодые и старые грачи; снизу доносились весёлые крики мальчишек и негромкий перестук крикетных бит.

— Дорогой Джордж, — сказал Том, — я так рад, что меня, наконец, к тебе пустили. Я приходил много раз, но меня не пускали.

— Я знаю, Том; Мэри мне говорила, что ты приходил каждый день, и что ей даже пришлось пожаловаться Доктору. Я очень рад, что тебя не пустили, а то бы ты ещё подхватил это, да ещё сейчас, когда проходят все матчи. Я слышал, ты в школьной команде по крикету. Я так рад.

— Здорово, правда? — гордо сказал Том. — К тому же я девятый.[135] Я набрал сорок очков в последнем матче и выбил троих, поэтому оказался выше Джонса и Такера. Такер просто вне себя, он же был лучшим во втором составе!

— По-моему, ты должен быть ещё выше, — сказал Артур, который так же гордился успехами Тома в спорте, как Том его успехами в учёбе.

— Ничего, мне плевать на крикет и на всё остальное, лишь бы ты поправился, Джорди; а если бы меня к тебе пустили, со мной бы ничего не случилось — я вообще не болею. Но ты же теперь скоро выйдешь отсюда, правда? Ты не поверишь, какой порядок я поддерживал у нас в кабинете. Все твои вещи на тех же местах, где ты их оставил; и сороку я кормил в то же время, что и ты, хоть и приходилось специально ради этого уходить с площадки. Что я ни делал, никак не мог угодить на эту старую мерзавку; сначала уставится на меня одним глазом, потом другим, и начинает есть, только когда я её уже прибить готов. А если заходит Ист, ты бы видел, как она улепётывает на окно и ходит там вперевалку, хотя Гарри её теперь и пальцем не трогает.

Артур засмеялся.

— У Грэви хорошая память, она помнит осады берлоги Мартина в прежние времена.

Он остановился на мгновение, а потом продолжал:

— Ты не поверишь, как часто я думал о Мартине с тех пор, как заболел. Наверно, мыслям хочется убежать от этого куда-нибудь подальше, вот они и отправляются бродить по незнакомым местам. Я всё думал, каких он завёл себе новых животных, и в каком он восторге от того, что вокруг тысячи новых птиц, рыб и зверей.