Жорж Санд - Нанон Страница 52

«Эти дети меня спасли, — говорил мне приор. — Они вызволили меня из темницы, где я оставил свое здоровье, а не будь их, оставил бы там и свою жизнь. И вот теперь она сама уходит, но не зовите священников, не хочу слушать их дурацкую болтовню. Обойдусь без них — я сам исповедуюсь господу богу, в которого верую, тогда как большинство церковнослужителей давно уже изверились. Надеюсь, что умру в полном согласии с ним, и если в жизни я погрешил в чем-нибудь, постараюсь замолить свои грехи этим добрым делом. Я сделаю богатыми обоих детей, которые меня любили, холили, утешали, старались продлить мои дни, в особенности Нанетта. Она была ангелом для меня, настоящим ангелом-хранителем! Ради меня она принесла немало жертв и достойна того дара, который я подношу ей. Только ее я назначаю своей наследницей, ибо знаю, что она любит Эмильена и выйдет за него замуж. Нанетта умница и сумеет найти хорошее применение моим деньгам. Когда вы закроете мне глаза, сразу же возьмите из-под подушки бумажник. Там лежит письменный приказ о выплате известной вам суммы, которая лежит в лиможском банке брата господина Костежу. Мое завещание, помеченное тем самым днем, когда вы привезли мне эти деньги, я вручил господину Костежу, но не сказал, сколько и кому завещано. Вы отвезете к нему Нанетту, и он поможет ей вступить в права наследства».

— Я сказал приору, — продолжал Дюмон, — что у него есть родные, и, вероятно, он не имеет права лишать их наследства. На это он ответил, что никого не обделяет; его братья и сестры в течение сорока лет, пока он жил в монастыре, проживавшие его доходы, честно предложили не только выделить его долю наследства, но и возместить растраченное; приор отказался от этого предложения с условием, что, умри он первым, они ни на что не станут притязать. У него есть бумага, подтверждающая их согласие, а честность его родственников служит дополнительной гарантией. Словом, приор сказал, что все бумаги лежат в бумажнике, и действительно, я их там и нашел. Не дожидаясь вашего выздоровления, я написал господину Костежу, который немедленно мне ответил; сегодня вечером он будет здесь и введет вас по владение наследством, собственноручно оформив необходимые бумаги. Он спросит вас, как вы желаете употребить ваш капитал, и вам надо это решить.

Дорогой Дюмон, — ответила я ему, — сейчас я не могу думать об этом. Мне хочется только плакать и вспоминать моего бедного ушедшего друга, которого я даже не могу поблагодарить за такую заботу обо мне!

— Ты отблагодаришь его в своих молитвах, — сказал Дюмон, считавший меня уже женой Эмильена и потому старавшийся говорить мне «вы». Но время от времени он по привычке переходил на «ты», чем доставлял мне только удовольствие, — Я никогда не был особенно богомольным, — добавил он, — но верю, что души усопших нас слышат, и ночью мне кажется, что я все еще беседую с нашим дорогим приором и что он мне отвечает.

— Я тоже, Дюмон, вижу его, слышу его голос и утешаюсь только тем, что и он видит и слышит меня. Я надеюсь, он знает, что его последний вздох я не приняла не по своей вине, и видит, как я его оплакиваю, люблю и отдала бы все свое наследство за то, чтобы он был вместе с нами!

— А я уверен, — сказал Дюмон, — что душа приора радуется оттого, что он обеспечил будущее своих милых детей. Верите ли, за час до кончины он поцеловал меня и сказал: «Вот мое благословение Нанетте и Эмильену».

Слушая Дюмона, я обливалась слезами, и он, боясь, как бы болезнь не вернулась, увел меня в сад. Погода была уже совсем теплая, и мм гуляли, пока в скором времени не появился господин Костежу, который, предложив мне руку, провел меня в дом и вообще выказал большое участие. С собой он привез не только завещание, но и деньги, так что я разом стала обладательницей двадцати пяти тысяч франков.

Когда я была уже в силах говорить о делах, то в ответ на его вопросы сказала, что желаю незамедлительно расплатиться за недвижимость, которую он мне продал.

— Пожалуй, не стоит торопиться, — заметил он. — Ваш капитал в банке моего брата приносит вам шесть процентов годовых. Так не лучше ли платить мне два процента, а остальные пустить на расширение хозяйства?

— Я поступлю так, как вы мне посоветуете, — согласилась я. — У меня уже нет сил что-либо решать самой.

— Ничего, это пройдет, — сказал он, — и вы поймете, какой добрый совет я вам дал. Вы такая бережливая и работящая, что и не заметите, как расплатитесь со мной, а поместье ваше между тем понемножку разрастется, так что через каких-нибудь двадцать лет цена его увеличится втрое, а то и вчетверо. Помните, что процент, выплачиваемый мне, будет уменьшаться вместе с вашим долгом. Но об этом мы поговорим завтра. А сегодня давайте потолкуем об Эмильене. Собираетесь ли вы извещать его о перемене в вашем положении?

— Ни в коем случае, господин Костежу! Я хочу предоставить ему благородную возможность взять меня бесприданницей! Кто знает, возможно, бедность моя явится камнем преткновения для его женитьбы.

— Нет, не думайте о нем так плохо! Я хорошо знаю Эмильена, душа его обитает в сферах более возвышенных, она чужда мелочных расчетов. Деньги в его глазах не имеют цены: Эмильен похож на святого евангельских времен, но, на его счастье, вы обладаете практической жилкой, в будущем вам придется думать за двоих. Выходите за Эмильена замуж и занимайтесь делами — вот вы и принесете ему счастье.

Все же я настояла на том, чтобы Эмильена оставили в неведении. Мне хотелось сделать ему приятный сюрприз, когда он вернется, так как я хорошо знала, что деньги, разумеется, его не интересуют, но к монастырю он испытывает подлинную привязанность и потому будет счастлив поселиться в нем навсегда. Словом, мы договорились, что сообщим ему лишь о смерти приора и о том нежном благословении, которое он послал Эмильену на смертном одре.

Видя, что я еще не оправилась от своей болезни и тоски по приору, господин Костежу предложил мне навестить Луизу де Франквиль.

— Дороги туда всего несколько часов, — сказал он, — езда развеет ваши грустные мысли, да и перемена обстановки тоже. К тому же ваш долг перед Эмильеном собственными глазами удостовериться в том, какими заботами окружена его сестра и в каком цветущем здоровье пребывает. До сего времени вы не могли сами, в этом убедиться, так что для начала употребите вашу нынешнюю свободу на визит к Луизе.

Я согласилась погостить денек во Франквиле, решив взять С собой Дюмона, чтобы избавить господина Костежу от необходимости провожать меня в монастырь, и на следующее утро мы тронулись в путь.

Дорогой господин Костежу много мне рассказывал о Луизе, вернее — только о ней и рассказывал. Я поняла, что он все пуще влюбляется в нее и втайне мечтает повести ее под венец, хотя она и корчит кислые гримаски по поводу его плебейского происхождения. Я спросила, знает ли Луиза о планах Эмильена на мой счет.

— Нет, — ответил господин Костежу, — она даже о них не подозревает. Вы сами решите, стоит ли ее подготовить к тому, что вскоре должно свершиться.

Я чистосердечно призналась господину Костежу, что очень боюсь, как бы Луиза не встретила меня высокомерно или даже с презрением.

— Вы ее не узнаете, — заметил господин Костежу. — От болезненного, озлобленного ребенка, какой вы ее знали, не осталось и следа. Она поняла неодолимость происшедших событий и смирилась с ними. Ее ненависть к революции — просто игра, детская забава, кокетство со мной, если хотите.

Дай-то бог!

— Так оно и есть. Луиза хочет, чтобы я любил ее, и своим поведением как бы твердит мне о том, что за счастье быть ею любимым я должен заплатить, покорно снося ее язвительные выходки, впрочем, мы уже давно не касаемся политики. Мне интересно узнать, как она отнесется к вашему предполагаемому браку с ее братом, но если вам неприятно говорить об этом, мы ничего ей не скажем.

— Я сама это решу в зависимости от того, как сложатся обстоятельства, — ответила я. — Еще неизвестно, как она меня встретит.

Скоро мы уже подъезжали ко Франквилю, и сердце мое учащенно забилось, когда я впервые увидела места, где мой милый Эмильен провел свое детство. Я выглядывала из окошка кареты, жадно рассматривая эту местность и ее обитателей. Передо мной мелькали холмы и овраги, совсем как в родном Валькрё. Правда, замок стоял в долине более открытой и приветливой, чем та, где раскинулся наш монастырь. Земля здесь была хорошо возделана и, судя по всему, плодородна, крестьяне, по виду отнюдь не бедные, держались довольно заносчиво и недружелюбно.

— Да, ужиться с этими людьми нелегко, — сказал господин Костежу. — Они страстно интересуются политикой, да только смыслят в ней меньше, чем ваши крестьяне. У них и вполовину нет того здравого смысла, что отличает жителей Валькрё, а честность никак не причислишь к их добродетелям. Но винить в этом надо не их, а обитателей замка, его многочисленную и развращенную челядь. Покойный маркиз совершенно не заботился о тех, кого именовал смердами, он предпочитал охотиться на волков и вепрей в своих лесах — в этом деле он знал толк, а крестьяне для него были вроде собак. Во время своих кратких наездов он проводил время в охоте или пирах, и хотя жители ненавидели маркиза, все же радовались его появлению в замке, ибо барский стол и барские забавы были неплохим источником доходов. Ничто так не развращает крестьянина, как возможность извлечь выгоду из подобострастного повиновения господину, которого он ни в грош не ставит. Но вот мы уже почти дома. Не судите о состоянии замка по его внешнему виду. Мы снесли несколько башенок и флюгеров с гербами, тем не менее замок по-прежнему очень красив. Но внутри эти милые крестьяне еще в восемьдесят девятом году все изрядно попортили и изгадили, а теперь они же бранят нас за то, что мы сняли эти гербы и сбили короны с голубятен.