Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести Страница 53

…Представляю, как блестели глаза тетушек! Зато лоб Редеки собрался в складки, он решил приобрести ту свинью. Он тут же снарядился в путь под предлогом, будто болен и едет в Пешт к знаменитому врачу Штали. Сам же, поднявшись среди ночи, покатил прямехонько в Дебрецен и, если не считать привалов для кормления лошадей, нигде не останавливался до самой гостиницы «Бык», точнее ее ресторана. Зато уж здесь он остановился как вкопанный, застыв на пороге при виде открывшейся ему картины.

Вокруг большого круглого стола сидели Янош Лискаи, Пал Вайда, Дёрдь Хайду, Ференц Ласли, Петер Хеттеши, Мартон Лендел — словом, все «оставшиеся дома» благородные родственники, — и с азартом играли в карты.

Он тотчас же разобрался в ситуации… Ясное дело, все они явились сюда поодиночке, чтобы купить кабана-голиафа, но, наткнувшись друг на друга, испугались последствий. Ведь этак можно безумно взвинтить цену — и вся прибыль исчезнет в кармане колбасника. Тогда они присели вокруг стола и стали держать семейный совет, на котором (господин Габор Редеки словно собственными ушами слышал все это!) обсудили все доводы. «Господа, уважаемые родственники! Поскольку свинья одна, из этого логически следует, что приобрести ее может лишь один из нас, остальные, в лучшем случае, могут только набить цену. Самое разумное, значит, если те деньги, которые ушли бы на бессмысленное наращивание цены, останутся в семье (ибо, как бы там ни было, приверженность семье превыше всего!). Исходя из этого представляется единственно разумный modus vivendi[21]: положась на фатум, мы сядем за карты с привезенными из дому деньгами, и каждый, кто проигрался, уедет домой; так понемногу отбудут все, кроме одного счастливца, который затем вдвоем (то есть со свиньей) сможет засвидетельствовать по пути домой свое почтение семье советника».

Редеки со смехом приблизился к круглому столу:

— Сдавайте и мне, господа!

…Я бы мог продолжить описание сей необыкновенной свиной битвы, которая тянулась еще много лет, но не стану этого делать. Ведь она мне нужна была всего лишь как доказательство того, что дядя Фили Лендел с самого раннего детства рос на такой вот свининке. Вот и набрался силенок.

Смерть родителей, в сущности, мало принесла ему перемен. Родственники остались, и свиньи тоже. Однако для родственников с этим кое-что переменилось, так как кончились обеды в день святого Михая. И для свиней переменилось — так как они теперь уже жили, дома и дома же кончали свое существование.

Старый советник не оставил после себя никакого наследства; умирая, он погладил сына по голове и сказал:

— Оставляю тебе замечательных родственников, Фили. Будь предан им.

И Фили в самом деле унаследовал эту преданность. Он ходил и ездил от одной семьи к другой, и родственники ему никогда не надоедали. Годы шли за годами, но он оставался неизменным. Ни хитроумия отца, ни его высокого положения в свете Фили не досталось; он не катался как сыр в масле, да и не претендовал на это. Он был ведь всего-навсего Фили, Фили, принадлежавший всем, и ему больше всего нравилось оставаться вовсе не замеченным. Он считал себя совсем мизерным человеком, и в этом было что-то трогательное. Он уступал дорогу собаке хозяина, у которого гостил, и не смел согнать кошку, если она садилась к нему на колени. Кроме того, Фили целый день был чем-то занят: он резал табак и клал в него морковку, чтобы тот не высыхал, годами держал мотки ниток, которые тетки сматывали в клубки, годами забавлял подрастающих детей моей младшей сестры, изготовляя мельницы, движимые майскими жуками, строгал своим перочинным ножиком перья, клеймил на пастбище овец, спускался в погреб за вином, кормил канареек коноплей, за обедом вытаскивал пробки из бутылок, — однако для чего-либо более значительного он не годился. Даже на охоту не ходил. Еще чего, таскать ружье, этакую тяжесть!

Он был наделен мягким отзывчивым сердцем, и это сразу же было заметно по его кроткому лицу и мечтательным глазам. Его очень легко было бы обидеть, но кому могло прийти в голову обижать бедного Фили?

Корчить неприятные мины при госте, ранить его стрелами колких замечаний не было тогда в обычае. Помилуйте, какой позор! Ведь гость, чего доброго, подумает, будто хозяевам жаль каких-то крох со своего стола! Боже избави!

Другое дело за его спиной, — тут критики было вдоволь:

— Что он, этот несчастный Фили, думает о жизни? Неужели так и собирается век прожить? Как же ему не стыдно, ведь, того и гляди, состарится, а ни кола у него, ни двора! А какой у него был замечательный отец! Как же это Фили ничего не предпримет? Взял бы да женился на какой-нибудь старой карге, у которой сундуки набиты. Вдов кругом хоть отбавляй. Он ведь хорош собой, добродушный и не дурак какой-нибудь, а все вот без толку!

Какая-то из дам — это была, кажется, красавица Лискаи — не утерпела и вмешалась, когда, собравшись однажды, родственники снова взялись за свои пересуды.

— Что же вы не скажете ему самому? Вы ведь, свояк Редеки, достаточно умный человек, поговорите с ним. Может, добьетесь чего?

— Знаю, душенька, что я достаточно умный человек, но вот беда: я недостаточно смел для того, чтобы сказать правду именно Фили.

— Вы не смелый? Вы?! Тот, кто убил шесть медведей на своем веку?!

— То другое дело, голубушка, то были всего-навсего медведи, которые тоже могли бы убить меня!

Все рассмеялись, и смех развеял тучку, что собралась над головой Фили.

Да что там, и тучки-то никакой не было. Одни разговоры пустые. Сказать Фили подобное? С ума сойти! Богатому-то родственнику все выскажешь, его даже, коли уж на то пошло, и из дому выгнать можно, он в тебе не нуждается, он отпарирует, отомстит тебе в конце концов. Бедный же родственник полностью застрахован. Его обидеть неприлично. Чужой может высказать ему все, но родственник!..

Вот так оно и велось прежде, и это было хорошо. Прежние люди держались с бедными родственниками и беременными женщинами очень обходительно. Во втором случае потому, что речь шла о человеке, имевшем больше других (дитя под сердцем), а в первом — меньше других (котомку нищего под мышкой).

Итак, Фили жил своей привычной жизнью и, когда ему надоедало в одном месте, перебирался в другое. Всюду находилось для него что-то манящее, привлекательное. В Кепчене, у Кароя Лендела, — великолепный кегельбан; в Уйфалу, в семействе Вайда, тетушка Агнеш превосходно готовила капусту: ряд ушей положит, потом ряд пятачков, ряд жирненького, ряд капустки… а ее оладьи и пышки! Пробуя их, Фили всякий раз неизменно восклицал: «Франц Иосиф, ты едал, но такого не едал!» В Коронте, у Чапо, своя бесподобная абрикосовая водка и премилая отдельная комната для Фили окнами в сад. Во время цветения сирени его так и влечет сюда инстинктом бродяги. В Видолье у Хеттешей (ибо они живут теперь в его родном доме) с великим нетерпением ждет дядю Фили многочисленная детвора. С нею он любит играть в кампу, мету, дуплекс. В Жае, в конце сада Ласли, — ручей, где водится форель. Фили знал от пастухов, что ее можно накормить дурманом: когда она сомлеет, ее хоть голыми руками бери. А там совсем близко до Саланца, где живут Лискаи, только Фили с некоторых пор туда не ходит. А ведь какая красавица заправляет тем домом! Ее золотые волосы — вот где дурман, от них и в самом деле сомлеть можно… Но все же Фили там больше не гостит…

Поговаривают, будто красавица Лискаи чем-то его обидела.

А ведь только всего и было, что в Уйфалу у Вайды собралась как-то веселая компания, где каждому пришлось рассказать историю своей жизни.

Стали уговаривать и Фили.

— У меня нет истории жизни. Собственно, все, что со мной происходило, по сути дела, происходило с моими родственниками.

Это было такое грустное признание, такая мрачная картина — но он смеялся, говоря это!

— Разве же у вас никогда не было никакого романа? — не унимались женщины.

Фили пожал плечами; тогда он был еще мужчина хоть куда.

— А к чему мне это?

— Брось ты, не может быть, чтобы у тебя никогда не было никакой любовной связи, — наступали на него мужчины.

— Что вы, откуда?

— Ох, Фили, разбойник ты эдакий! А ну-ка поклянись!

— Да честное слово, никогда никто мной не интересовался, — произнес Фили торжественно. И даже поднял в знак клятвы два пальца.

А ведь честное слово Фили было не хуже честного слова Ланселота. Любезный читатель помнит, наверно, этого рыцаря из бретонских сказаний.

Потом танцевали. Фили держал костяной веер одной из барышень Редеки, пока та кружилась в паре, и вот мимо него промелькнула госпожа Лискаи. На ней было платье яблоневого цвета, и в ее черных глазах горело по звезде.

— Чей это веер? — небрежно бросила она Фили (будто ее интересовала всего лишь эта вещица с красивой резьбой).

— Семейные костяшки, — ответил Фили равнодушно. Она игриво погрозила ему: