Сигрид Унсет - Мадам Дортея Страница 55

— Сюда мы, наверное, уже никогда не вернемся, — тихо сказал Клаус.

— Кто знает? Известно только, что и мы все тоже скоро покинем это место, дорогой Клаус. Вы только немного опередили нас.

— В том-то и дело, матушка! Если б мы знали, что наш дом по-прежнему в Бруволде, нам было бы не так…

— Я понимаю. Но ничего не поделаешь, мое дитя. — Дортея нежно погладила его руку. — Давай мужественно встретим наше будущее…

Клаус неловко схватил руку Дортеи и с чувством сжал ее.

Они почти не разговаривали в дороге. Сердце Дортеи было переполнено тем, что ей хотелось сказать своим сыновьям, но она не смела заговорить. Если бы она не справилась со своим волнением и обнаружила его перед детьми, это произвело бы на них тягостное впечатление и уж наверное не прибавило им мужества. В их возрасте было естественно воспринимать предстоящее путешествие, как удивительное приключение, и чем раньше они это почувствуют, тем будет лучше для них.

Но об одном она все-таки должна была поговорить с ними.

Дортея отложила разговор на последнюю минуту, на утро перед их отъездом из Рохолта, той дорожной станции, где они собирались переночевать.

Она сидела с сыновьями на скамье под большим вязом и смотрела на суетливую жизнь, открывшуюся их глазам. Внимание мальчиков привлекли двое молодых людей, ехавших в английском охотничьем экипаже на высоких колесах, каждого из них сопровождал слуга верхом на лошади. Чуть поодаль перед каретным сараем несколько человек запрягали четверку лошадей в большую дорожную карету, в коей многочисленное пасторское семейство совершало переезд из прихода в Хедемарке в Лаурвиг… Накануне вечером Дортея немного побеседовала с пасторшей и ее старшими детьми. Наконец Ханс и один из работников станции принесли сундук Клауса, сундук Вильхельма уже стоял в коляске, на которой они должны были ехать дальше, в Христианию.

— Ну вот, скоро и наша очередь отправляться в путь. — Лицо Вильхельма, усыпанное веснушками, побледнело при этих словах. — Вы, маменька, рано вернетесь сегодня домой, ведь экипаж будет легкий — только вы с Хансом, ни нас, ни багажа…

— Надеюсь. Мне не хотелось бы надолго оставлять малышей одних… Там поблизости ходит столько незнакомых людей. Йоханне одной не уберечь их от всяких сплетен, к тому же боюсь, что она будет слишком долго гулять с Кристеном в такую сырую погоду…

— Маменька, — смущенно начал Клаус. — Я знаю… вы много раз… были недовольны мной… этим летом. И у вас были для этого основания. Поэтому… Словом, прежде чем мы расстанемся, я хочу попросить у вас прощения за все…

— Благослови тебя Бог, мой мальчик, я давно все простила тебе, ведь я знаю, что в глубине души ты всегда остаешься нашим смелым и добрым Клаусом. Но ты очень порадовал меня своими словами…

И тем не менее есть одна вещь, о которой я хотела бы поговорить с вами до того, как мы простимся друг с другом. — Дортея помолчала. — Я заметила, что в последнее время вы, братья, как будто таите обиду друг на друга. Вернее, после свадьбы Уле вы как будто стали врагами.

Об этом я и хотела поговорить с вами. Вы не должны допускать, чтобы какое-то недоразумение пустило корни в ваших сердцах. Любимые мои, не позволяйте случайной ссоре или сказанному в запальчивости слову испортить добрые братские отношения, какие были между вами с самого младенчества. Вы еще такие юные и не понимаете, как легко людям ранить друг друга. Даже вам, связанным узами крови… К сожалению, даже братья и сестры, даже дети и родители, даже любящие друзья могут необдуманно или сгоряча, часто не желая того, причинить друг другу боль. И тем не менее кровные, родственные узы остаются самыми священными, самыми сильными из всех, что связывают людей в этом несовершенном мире…

А вам двоим следует помогать и поддерживать друг друга больше, чем кому бы то ни было. На кого же вам и полагаться, как не друг на друга?.. Мой дорогой Вильхельм, мой дорогой Клаус, вы остались только вдвоем в этом мире, у вас почти никого нет, кроме меня, а я, к несчастью, так мало могу сделать для вас. Если, Бог даст, все постепенно наладится, нам всем станет легче, и я смогу быть для вас прибежищем и опорой, но пока мы так мало знаем о том, что нас ждет…

Дортея замолчала, волнение душило ее. Клаус положил голову ей на плечо и плакал, не таясь, Вильхельм, прямой и бледный, схватил руку Дортеи и судорожно сжал ее.

— Мои бесценные дети… пожалуйста, всегда будьте друзьями, держитесь друг друга!

— Прости меня, Вилли! — всхлипнул Клаус, уткнувшись лицом в рукав матери. — Я не хотел этого… Ты ведь знаешь, я уже говорил тебе…

Вильхельм кивнул:

— Я помню. А я выказал злость, упрямство и неуступчивость. Ради Бога, пожалуйста, не сердись на меня за это…

Дортея обняла и горячо целовала их. Пришел час расставания, она должна отпустить сыновей — их возок уже был запряжен и ждал в отдалении, и старый Ханс хотел в последний раз пожелать своим молодым друзьям доброй поездки. Сердце Дортеи разрывалось, но нет худа без добра: ее сыновья уезжали, примирившись друг с другом и ласково простившись с нею.

Она махала им носовым платком, пока возок не скрылся из глаз. Потом опустила вуаль на свое заплаканное лицо и вернулась на двор станции, где Ханс уже ждал ее возле их готовой в путь коляски. За день погода прояснилась. И когда Дортея подъехала к своему дому, летний вечер был тих и прекрасен. В глубине небесного свода еще плавали последние пушистые облака, закат окрасил их края золотом и покрыл красновато-коричневыми тенями. На этот раз дождь как будто передумал. Дортея видела в этом выгоду для себя: на аукцион придет больше народу, а если он происходит на открытом воздухе, люди обычно дают более высокие цены…

Когда она проезжала мимо трактира Элсе Драгун, там еще было много народа и царила суматоха — верно, Элсе рассчитывала неплохо заработать в те дни, когда в Бруволде будет аукцион. Этот трактир, лежавший, словно анклав, на территории стекольного завода, всегда был бельмом в глазу Теструпа. Но зато завтра приехавшие на аукцион люди смогут купить водки и пива к привезенной с собой еде.

Кухарка Рагнхильд, Гунхильд и Йоханне выбежали встречать Дортею, когда ее коляска въехала в ворота Бруволда и остановилась перед домом. Они хотели узнать, как уехали мальчики…

Дортея поднялась в детскую, чтобы взглянуть на малышей. Рикке сладко спала, а маленький Кристен проснулся в няниной кровати, с трудом сел и протянул к ней ручки, гукая от радости, что снова видит ее, и забавно выговаривая: ма… ма… ма…

Дортея взяла его на руки — малыш был мокрый — и прижала к себе. Чепчик он сдернул, рыжие пушистые волосики вспотели и курчавились — он обещал быть таким же рыжим, как Вильхельм…

— А где остальные дети, Йоханне, где старшие?.. — Отныне старшими будут называть Бертеля, Биргитте и Элисабет…

Йоханне сказала, что дети у Шарлахов. Финхен Вагнер приходила после обеда за вещами, которые мадам Дортея оставляла на память ей и ее матери. И дети пошли с нею. Она сейчас приведет их домой…

— Не надо, я сама схожу за ними… Ложись спать, милая Йоханне, у вас был трудный день. Ложитесь все трое, я сама уложу девочек… Только попроси Гунхильд накрыть нам стол в спальне. Я поем вместе с детьми. А Рагнхильд пусть приготовит нам чего-нибудь вкусненького — сухарики и сыр с тмином. Сливки для детей…

На севере и на западе небо было прозрачно-зеленоватое, последние облака теперь почернели, а на востоке оно было темно-синее, и в вышине сквозь темноту уже пробивались осенние звезды. В пшенице кричал еще не улетевший коростель.

Пшеница высоко поднималась по обе стороны дороги; закутав голову и плечи шалью, Дортея торопливо спускалась к реке, вода излучины отражала блеклое небо. Она вспомнила тот зимний вечер, когда бежала здесь в буран при мертвенном свете луны, чтобы найти совет или утешение у старого немца. Казалось, с тех пор прошла уже вечность… Как хорошо, что люди не знают своего будущего, — если б она понимала, что уготовила ей судьба, она не нашла бы успокоения в словах Шарлаха, которые он сказал ей в ту злосчастную ночь…

Длинные дома для рабочих летом выглядели совершенно иначе. На фоне красных стен, казавшихся в сумерках бархатными, высился просвирник, усыпанный бледными цветами, и над закрытым крыльцом вились тяжелые стебли хмеля.

— Herein![39] — крикнули ей, когда она постучала в дверь Шарлахов. Но в кухне был только мастер Вагнер, он сидел на краю очага — при свете догорающих углей и одной сальной свечи Вагнер чистил свое ружье, тихо и мелодично насвистывая какую-то трогательную мелодию, одну из тех, что эти немцы знали во множестве.

Все в саду, сообщил он в ответ на вопрос Дортеи. И показал на маленькую дверцу за очагом — мадам Теструп может пройти здесь.