Жорис-Карл Гюисманс - Без дна Страница 55

— Ну ты хват! Считай, тебе повезло, — поздравил его Дез Эрми. — А кто, если не секрет, будет служить мессу?

— Каноник Докр.

— Вот как?

Дез Эрми замолк, он явно терялся в догадках, с помощью каких ухищрений его друг вышел на Докра.

— Ты как-то говорил, — напомнил ему Дюрталь, — что в Средневековье черную мессу служили на голом женском заду, а в восемнадцатом веке — на животе, а как сейчас?

— Думаю, теперь ее служат, как в церкви, перед алтарем. Во всяком случае, еще в конце пятнадцатого века таким манером совершали этот обряд в Бискайе. Правда, совершал его дьявол собственной персоной. В разодранном и грязном епископском облачении он причащал кружками, вырезанными из подметок, и кричал: «Ядите, сие есть тело мое». И давал пожевать это отвратительное «тело» своей пастве, предварительно лобызавшей ему левую руку и копчик. Надеюсь, тебе не придется выказывать столь мерзкие почести твоему канонику.

Дюрталь засмеялся:

— Нет, думаю, до этого не дойдет. Но послушай, тебе не кажется, что люди, которые искренне верят в сатанинские культы и участвуют в этих обрядах, явно не в своем уме?

— Не в своем уме, говоришь? Почему? Культ дьявола не безумнее культа Бога, просто от одного исходит смрад гниения, а от другого — неземное сияние. По-твоему выходит, что все взывающие к какому-нибудь божеству — душевнобольные! Нет, приверженцы сатанизма — мистики, хотя мистицизм их дурно пахнет. Очень вероятно, что их порывы к запредельному злу совпадают с бешеными чувственными переживаниями, ведь сладострастие — лучшая питательная среда демонизма. Медицина с грехом пополам объясняет эту жажду грязи неизвестными видами невроза, и она по-своему права, ведь никто, собственно, не знает, что представляют собой психические заболевания. Ясно на самом деле лишь одно: в наш век нервы сдают при малейшем ударе — значительно быстрее, чем прежде. Вспомни хотя бы газетные отчеты о смертной казни. Из них мы узнаем, что палач ведет себя неуверенно, чуть не падает в обморок, и обезглавливает свою жертву дрожащими от страха руками. Какое убожество! Сравни только с чуждыми каких-либо сантиментов заплечных дел мастерами былых времен! Они надевали преступнику сапог из влажной кожи, которая, высыхая, с такой силой стискивала ему плоть, что у бедняги глаза лезли на лоб от боли, или вбивали в бедра клинья, ломали пальцы в специальных жомах, вырезали полосами кожу на спине, приподнимали, как фартук, кожу живота. Они четвертовали, вздергивали на дыбу, поджаривали, поливали горящим спиртом — все это с безучастным видом, спокойно и невозмутимо, и никакие крики, никакие стоны не могли вывести их из равновесия. Работенка, надо сказать, довольно утомительная, так что, сделав дело, палач и его подручные набрасывались на еду и питье, как голодные звери. Это были сангвиники с крепкими нервами, а сейчас… Но вернемся к нашим баранам… Паства каноника Докра состоит хоть и не из сумасшедших, но, бесспорно, отталкивающих и распутных людей. Понаблюдай за ними. Уверен, призывая Вельзевула, они думают о плотских утехах. Впрочем, иди смело, вряд ли кто-нибудь из этих услужающих дьяволу престарелых развратников станет подражать мученику, о котором рассказывает Иаков Ворагинский в своей истории о святом пустыннике Павле. Знаешь эту легенду?

— Нет.

— Я тебе расскажу, чтобы ты немного развеялся. В юные годы этого святого связали по рукам и ногам, положили на кровать и подослали к нему восхитительное существо, которое попыталось насильно вступить с ним в половую связь. Мучаясь от нестерпимого желания и чувствуя, что близок к падению, юноша откусил себе язык и изблевал его в лицо прекрасной соблазнительницы. «Так боль изгнала искушение», — отмечает наш славный автор.

— Признаться, я не способен на столь героический поступок. Как, ты уже уходишь?

— Да, меня ждут.

— Странные, однако, настали времена! — заметил Дюрталь, провожая приятеля. — Мистицизм пробуждается, оккультистов становится все больше в тот самый момент, когда позитивизм, казалось бы, должен торжествовать победу.

— Но так всегда бывает в конце столетия. Все колеблется, становится смутным и неопределенным. Свирепствует материализм, но тут же поднимает голову и магия. Это повторяется каждые сто лет. Взять хотя бы конец прошлого века. Рядом с рационалистами и атеистами ты увидишь Сен-Жермена, Калиостро, Сен-Мартена, Габалиса, Казота,{64} общество розенкрейцеров, сатанинские кружки. Все как сейчас. Ну ладно, прощаюсь, желаю интересно провести вечер. Удачи тебе!

«Все так, — подумал Дюрталь, захлопывая дверь, — но Калиостро и ему подобные по крайней мере были людьми по-своему талантливыми и, несомненно, обладали какими-то знаниями, теперешние же маги все как на подбор — шарлатаны и крикливые хвастуны».

ГЛАВА XIX

Трясясь в фиакре, они ехали вверх по улице Вожирар. Госпожа Шантелув, забившись в угол, молчала. Когда они проезжали мимо фонаря и свет на мгновенье освещал ее вуалетку, Дюрталь поглядывал на Гиацинту. При всей ее молчаливости она явно нервничала — казалось, ею владеет какое-то странное возбуждение. Дюрталь взял ее руку, она не сопротивлялась, но ладонь под перчаткой была как ледышка. Белокурые волосы растрепались и выглядели сухими и не такими тонкими, как обычно.

— Долго еще, дорогая?

Низким тревожным голосом Гиацинта ответила:

— Уже подъезжаем, но не надо разговаривать.

Ему прискучило молчание, эта настороженная, почти враждебная атмосфера в фиакре, и он снова уставился в окно.

Опустевшая уже улица, так плохо вымощенная, что оси экипажа на каждом шагу нещадно скрипели, и не думала кончаться. Ее едва освещали газовые рожки, расстояние между которыми увеличивалось, по мере того как они приближались к крепостной стене. «На какой безрассудный шаг я решился!» — подумал Дюрталь, смущенный холодным, замкнутым выражением на лице Гиацинты.

Наконец фиакр свернул за угол, в темный переулок, и остановился.

Гиацинта вышла из экипажа. Ожидая, пока извозчик даст ему сдачу, Дюрталь огляделся: какой-то тупик, низенькие унылые дома окаймляли ухабистую мостовую без тротуаров. Когда извозчик отъехал, Дюрталь увидел длинную высокую стену, над которой в темноте шелестели деревья. В углублении этой мрачной стены, испещренной белыми заштукатуренными трещинами и проломами, располагалась маленькая дверца с окошком. Внезапно чуть поодаль в одном из домов с давно не мытой витриной зажегся свет, и какой-то человек в черном фартуке, как у виноторговца, явно привлеченный стуком колес, высунулся из лавки и сплюнул на порог.

— Здесь, — хрипло прошептала госпожа Шантелув.

Она позвонила, и окошко открылось. Гиацинта приподняла вуалетку, свет от фонаря ударил ей в лицо. Дверь бесшумно отворилась, и они вошли в сад.

— Здравствуйте, госпожа Шантелув.

— Здравствуйте, Мари. Они в часовне?

— Да, хотите, я вас провожу?

— Нет, спасибо.

Женщина с фонарем окинула Дюрталя внимательным взглядом. Он заметил под капором вьющиеся пряди седых волос, падавшие на старое морщинистое лицо. Однако рассмотреть его как следует Дюрталь не успел — старуха быстро пошла вдоль стены обратно в домик, служивший чем-то вроде будки привратника.

Дюрталь последовал за Гиацинтой, которая двинулась по темным, пахнущим самшитом аллеям к крыльцу какого-то здания. Она вела себя уверенно, словно в собственном доме, — без стука открывала двери, даже каблуки ее стучали по плитам как-то по-хозяйски. Когда они пересекли переднюю, Гиацинта предупредила:

— Осторожно, тут три ступеньки.

Они вышли во двор и остановились перед старинным фасадом. Гиацинта позвонила. Дверь открыл небольшого роста мужчина, который, пропуская их, певучим жеманным голосом справился у Гиацинты, как дела. Поздоровавшись с ним, она прошла вперед, и перед Дюрталем возникло помятое лицо, водянистые, тусклые глаза, нарумяненные щеки, накрашенные губы — уж не в притон ли содомитов он угодил?

— Вы не предупредили, что придется иметь дело с такой публикой, — попенял он Гиацинте, догнав ее на повороте освещенного лишь одной лампой коридора.

— А вы рассчитывали встретить здесь святых?

Гиацинта пожала плечами и дернула за ручку двери. Они очутились в часовне с низким сводчатым потолком, опиравшимся на покрытые дегтем балки. Окна были закрыты тяжелыми портьерами, стены потрескались и выцвели. Дюрталь невольно попятился — из отверстий калориферов вырывался теплый воздух, распространяя отвратительный смрад сырости, плесени и угарного дыма, к которому примешивался раздражающий запах щелочи, смолы и каких-то жженых трав. В горле у Дюрталя запершило, виски сдавило, в ушах зашумела кровь…

Он пробирался вперед на ощупь, оглядывая помещение, которое едва освещали светильники в люстре из сверкающей бронзы и розового стекла. Гиацинта знаком предложила ему сесть, а сама направилась к группе людей, разместившихся в темном углу на диване. Несколько смущенный тем, что его усадили в стороне, Дюрталь заметил, что среди присутствующих очень мало мужчин, а все больше женщины. Однако он тщетно пытался различить их черты. Все же время от времени, когда лампы вспыхивали ярче, он видел юноновский профиль толстой брюнетки или тщательно выбритое печальное лицо мужчины. Приглядываясь к людям, он отметил про себя, что женщины не судачат, а если опасливо переговариваются, то без смеха и громких восклицаний быстрым вкрадчивым шепотком, который не сопровождался ни единым жестом.