«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев Страница 55

Но, понятно, одно дело объясняться с беззащитными деревенскими ребятишками, и совершенно другое — с околийским судьей, от которого зависит не только твоя должность, но даже жизнь и смерть.

— Назовите виновника! — умолял директор.

— Речь ид-дет не об отдельных виновниках, — оборвал его судья. — Все ваши ученики одного поля ягода!

— Но… простите…

— Ни-никаких «простите», господин директор! Идем мы тут как-то с господином агрономом — вам, надеюсь, известно, какой это п-прекрасный па-патриот и об-общественный деятель. Встречаем це-целую ватагу ва-ваших учеников, и ни один из ни-них не считает нужным нас приветствовать. Б-безобразие! Но-но, разумеется, в этом виноваты не только они. Мне известны «левые» убеждения у-учителей, но вы, господин директор, являетесь официальным п-проводником политики министерства народного просвещения, и вам надлежало бы…

— Что вы, господин судья! Как могли вы так подумать обо мне! Я приму все меры! Я…

— Да, да, меры принять необходимо! Наш г-город — не София! Видных людей можно по пальцам перечесть! В-внушите ва-вашим воспитанникам, что им следует при встрече здороваться с нами самым любезным и учтивым образом. Или с-снимать шапку, или ри-римским приветствием.

— Да, да, конечно! — вскинул по-гитлеровски руку директор. — Это было бы неплохо! То есть, я хотел сказать, это было бы очень хорошо. Да, да, отличная мысль! Видных людей города необходимо приветствовать.

Судья скромно улыбнулся:

— Не-не хотел бы, чтобы вы поняли меня превратно. М-мне лично приветствия ги-гимназистов не нужны, но я озабочен судьбой нашего п-п-подрастающего поколения.

— Да, я распоряжусь! Не знаю только, как познакомить гимназистов с вашей особой? По фотографии или как-нибудь иначе…

— Полагаю, непосредственно бы-было бы лучше.

— Да, вы правы, так лучше.

— Так вы-вы уж там распорядитесь…

— Разумеется, распоряжусь. Мы обдумаем с учителем гимнастики и с руководителем «Бранника», что́ следует предпринять.

И два достойных друг друга административных деятеля расстались.

На другой день к восьми часам все ученики были выстроены в каре посреди двора гимназии. Внутри каре, на расстоянии трех шагов перед строем, стали учителя и учительницы.

Учитель гимнастики произвел смотр выправки и доложил директору, что все готово.

Директор послал сторожа за судьей.

Судья приостановил судебное заседание, явился в гимназию и, задрав голову вверх, вошел во двор размеренным, почти генеральским шагом.

Учитель гимнастики скомандовал:

— Смирно! Равнение налево-направо!

Судья проходит через специально оставленный разрыв в каре, вскидывает руку в римском приветствии и энергично восклицает:

— Здравствуйте, гимназисты!

— Здравия желаем, господин околийский судья! — стройным хором отвечают уцелевшие после массовых исключений юнцы.

— Да здравствует Болгария!

— Для Болгарии живем, за нее и умрем!

Тут выступает вперед директор и разражается восторженной речью о преданности его величеству, о дисциплине, о чинопочитании и прочем и прочем, как и полагается во всякой директорской речи.

— Как вы, надеюсь, поняли, — указал он на почетного гостя, — перед вами наш многоуважаемый околийский судья. И я требую, больше того — приказываю, чтобы отныне и навсегда при каждой встрече вы приветствовали его поднятием руки и четким, отрывистым возгласом: «Да здравствует Болгария». Если господин судья пожалуется, что кто-нибудь из вас его не приветствовал, имейте в виду — пощады не ждите! Глядите в оба! Чтоб не пришлось потом вашим родителям рыдать у меня в кабинете. А сейчас, в честь уважаемого нашего господина судьи воскликнем славное и могучее болгарское «ура»!

Учитель гимнастики поднял руку.

— Ура-а!.. Ура-а!.. — заорали сельские ребятишки.

Момент был столь торжествен, что шакал пустил слезу и в свою очередь разразился патриотической речью о дисциплине, чинопочитании, государе, крестьянских шапках и ста тысячах виселиц.

1944

Перевод Б. Ростова.

УПРЯМЕЦ

Поглядишь на него со стороны — неказистый старичок: тщедушный, сухонький, в чем душа держится, но если уж он сказал: «Быть по-моему», — все! Тут хоть светопреставление начнись — дед Вушо твердит свое: «Быть по-моему!»

Упрямый человек.

Еще лет двадцать назад его покойная жена возьми да и окажи ему в сердцах:

— Ведь праздник божий нынче… Чего же и ты, как все люди, не приоденешься?! Мельтешишь перед глазами, ровно чучело огородное!

Рассердился старик, но руку на жену, как другие, не поднял, только пригрозил:

— А вот я впрямь чучелом огородным стану, чтобы глаза тебе намозолить!

— Опять мудрить вздумал? — насторожилась старуха.

А он как сказал, так и сделал: обошел сады, снял с какого-то чучела истрепанную широкополую шляпу и напялил на себя. А чтобы хозяева на него не сердились, надел на чучело свою новую шапку.

С той поры дед Вушо не расставался с ветхим убором.

Когда-то после первой мировой войны эту шляпу бросили итальянские солдаты, проходившие через село Враняк. Ни один исследователь не сумел бы теперь определить ее прежней формы и цвета: она стала похожа на сморщенную кору тыквы. Пыль, годами оседавшая на жирные пятна, покрыла ее струпьями, как броней. На самой маковке чернела отдушина — дырка, пробитая шестом, когда шляпу насаживали на чучело.

— Это для проветривания, — пояснял дедушка Вушо каждому любопытному, хотя все ясно видели, что стариковской голове и без дырки не было жарко, — наверное шляпу носил когда-то настоящий великан: ветерок привольно Гулял под ее тульей величиной с доброе гусиное гнездо, болтавшейся на маленькой голове старика.

Но не только история со шляпой прославила упрямство дедушки Вушо. Все из-за того же упрямства он один-единственный среди односельчан пил только анисовую водку.

Дело было так: семнадцать лет назад кабатчик Гено привез небольшой бочонок настоящей загорской анисовки.

— Налей-ка, Гено, графинчик для пробы, — сказал дед Вушо, заказывая новый напиток. — Но, чур, сполосни графин как следует, чтоб в аромате разобраться.

— Пил бы ты лучше свою сливовую, — пошутил Гено. — Анисовка, брат, тонкая штука, она не