В. Белов - РАЗДУМЬЯ НА РОДИНЕ Страница 56

Александр Трифонович Твардовский, помнится, попросил меня изменить финальную часть повести, убрать этот первоапрельский розыгрыш. Я не посмел ослушаться и убрал, хотя и до сих пор жалею об этом. Повесть и по сей день без первоапрельской шутки. То, что такой случай в нашей деревне был в действительности, не убедило Твардовского.

Борис Андреевич Бабочкин, незадолго до смерти, писал мне: «Времена сюжетной драматургии прошли…» (Речь шла о моей пьесе.)

От В. Шукшина я несколько раз слышал его отрицательные высказывания о сюжете. (Он говорил о сюжете как о литературном сюжете.) Он яростно защищал свободную раскованную бессюжетную форму. Но я-то знал, что сюжеты из жизни он любил и знал их немало. Почему-то он считал, что при создании рассказа сюжет мешает, становится условностью, ограничивает. Я не мог с ним согласиться, и мы спорили об этом несколько раз. Мне и до сих пор кажется, что сюжет вовсе не противоречит настроению, интонации, индивидуальному стилю, как и они — эти свойства лирической бессюжетной прозы — ничуть не вредят сюжету. Ориентация на бессюжетность очень выгодна бездарным драматургам, посредственным и ленивым прозаикам. Под видом краткости они публикуют все свои блокнотные записи, ложная многозначительность таких коротышек не всегда очевидна…

Нет, краткость краткости рознь. Видимо, существует некий объемный минимум для каждого из сюжетов, то количество слов, без коего сюжет так и останется сюжетом, не превратившись в рассказ. С другой стороны, сюжет может и раствориться, исчезнуть в бесконечном потоке слов, и тогда говорят, что проза водяниста, рассказ слишком растянут. Хороший новеллист интуитивно чувствует, каким по объему должно быть повествование по одному сюжету и каким по иному.

То же самое можно сказать об авторе повести, объединяющей, может быть, несколько отдельных сюжетов, и о романисте. Я до сих пор не знаю, что называют фабулой ученые литературоведы. Но мне кажется, что она несет в себе начало объединяющее, скрепляющее в единое художественное целое множество разноликих сюжетов. И, в свою очередь, способы этого объединения никто не считал, да и считать их невозможно, потому что способ этот каждый раз рождается заново.

Сюжеты, как и люди, умирают, уходят в прошлое. Произведению, написанному по свежим сюжетным следам, я, читатель, доверяю больше, чем историческому роману. Историческая художественная литература достаточно специфична, как специфична, например, научная фантастика. Реализму, наверное, легче всего дышится уже в прошлом, но в прошлом еще живом, не остывшем от новейших веяний. Лучше, если оно было пережито самим писателем. Но такие писатели, как Лев Толстой, легко оживляли время своих отцов и даже дедов. Они воспринимали и воспроизводили это время как свое собственное. «Война и мир» прекрасное тому подтверждение.

Только ведь и скорость, с которой течет время, тоже меняется — осмелюсь сказать об этом вслух. Сюжеты быстро стареют, лишаются своей злободневности. Помнится, работая в сельском райкоме комсомола, я сам был участником многих сюжетных историй.

Девушки-активистки просятся на целину. Но мы — райком — посылаем их на ферму. Все газеты, все радио толкуют только о целине, и девушки тайно убегают на целину. Для нас они дезертиры…

Основной сюжет в рассказе «Клавдия» я намеренно поместил, как говорится, на периферию, рассказ писался в неподходящих условиях. А сегодня никто даже не вспоминает обо всем этом: получать паспорта даже обязывают.

60 — 70-е годы тоже были отнюдь не бедными на сюжеты. Причем многие жизненные сюжеты оказались удивительно стойкими. Так, сюжет повести Валентина Распутина «Деньги для Марии» не исчез и не постарел. Он даже обогатился полновесной добавкой: теперь растрату в магазине сельпо обычно покрывают из колхозной кассы. На том, однако ж, условии, что продавщица пойдет работать дояркой.

Ю. Квасов из Соликамска прислал мне еще одно письмо. На одном из листков так прямо и было написано:

Сюжет

«Гриша из деревни Гогулята пришел из армии, устроился на бумкомбинат. Работал грузчиком. Жил в общежитии, через год женился на своей деревенской девушке — Клаве. Перед этим она окончила пять классов, работала на ферме. Дали Грише комнату в бараке. Жили хорошо. Клава родила двух девочек. Гриша уговорил жену учиться в вечерней школе. Она окончила семь классов, потом заочно сельхозтехникум, и ее приняли на работу в районное сель-хозуправление. Гриша работал уже на бумагоделательной машине. Деньги машинисты получали хорошие. Шли годы. Девочки учились уже в институте. Жили в благоустроенной квартире. Гриша стал замкнутым, а жена властолюбивой. Уже не скажешь, что она была из деревни Гогулята. С мужем не считалась. А после того как она заявила: «Будем спать отдельно, вместе негигиенично (подчеркнуто Ю. Квасовым. — В. Б.). В мою комнату ты должен входить только со стуком», — Гриша совсем перестал с ней разговаривать. Да почему-то и ей это было не нужно. И вот тут его потянуло в свою деревню, хотя матери уже не было, а отец погиб на войне. Но дом стоял, родные места были. Попросился у начальника цеха в совхоз. Жена ничего не сказала, взял с собой одежду, забрал все свои фотографии и уехал в Гогуляты. Вставил в доме окна, поправил забор. Работал в совхозе все лето и осень, на молодежном комплексе. Жена не приезжала, а дочки бывали. Он подружился с одной дояркой (черт знает, откуда ее занесло в эти края). Статная, здоровая, без Гриши не могла жить и часа. Он так и остался в своей деревне. А бывшую жену перевели в область. Одна дочка работает в селе врачом. Новая жена Гриши, когда ложатся спать, кладет его к стене, а сама с краю ложится. Когда остается один, он думает, почему так сложилась жизнь. Может, он в чем-то виноват? А недавно ему вручили орден Трудового Красного Знамени».

Автор письма был опасно болен и просил посодействовать в том, чтобы его приняли в одном лечебном учреждении г. Свердловска: «Был я в Перми, был в Горьком, был в Свердловске, и везде выписывают лекарства разные и все они не подходят. От одного чуть не отравился, от других не отходит приступ, от третьих сердце начинает стучать с остановкой. Буду чего-то ждать». Я обратился с письмом к свердловским медикам, но мне никто ничего не ответил.

Сюжеты Юрия Квасова были обрамлены сюжетом, касающимся лично его. Быть может, так и создаются романы?

«К Вам я, Василий Иванович, обращаться буду, только когда уж деваться некуда. Рука бы болела, я бы ее сам отрубил. Но болит голова, что с головой делать? И вид у меня стал, что знакомые не узнают. Да все писать и нельзя».

Так заканчивалось его письмо. Но свердловские профессора так и не удостоили меня своим ответом.

«Будем чего-то ждать». Чего же мы будем ждать? Нет, ждать нельзя, надо действовать. Надо писать, пока сюжет волнует тебя[23].

1984

ЕЩЕ РАЗ О ЯЗЫКЕ

 Понятия русский язык, литературный язык, наконец просто язык для меня слишком велики. К подобным понятиям я отношусь с посильным почтением. Я не считаю себя вправе жонглировать ими по любому поводу.

Но вот однажды совершенно случайно раскрываю «Родную литературу» — школьный учебник, по которому учатся миллионы наших детей. Читаю. Возмущенный, пишу заметки о языке, а журнал «Русская речь» их публикует. «Почему же я ввязался в это дело?» — спрашиваю я теперь сам себя. Чтобы ответить на этот вопрос, я вынужден цитировать собственную персону: «Удивляет еще и пристрастие к сноскам в сносках, указание на то, что вот, мол, это слово народное, это устарелое. А почему, собственно, пушкинское пожалую тебя устарело и хуже чем редакторское окажу милость? И если пояснять пушкинское пожалую тебя, то надо пояснять и редакторское окажу милость. Рытвина — это яма, говорится в книге. А яма — это что, рытвина, что ли? Ветер с полудня по глубокому убеждению редакторов — устарелое слово, супротив — искаженное».

Дальше в заметках, наивно надеясь быть услышанным, я пытался говорить об обеднении языка по словарному составу: «Обеднение это происходило порой по вине тех, кто, казалось бы, сам и призван расширять и укреплять богатство языка. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить словарь Даля со словарями Ушакова и Ожегова вместе, затем ушаковский и ожеговский по отдельности. Множество великолепных русских слов в двух этих словарях совершенно произвольно отнесены в разряд устарелых, областнических, разговорных и т. д.».

Редакция «Русской речи», публикуя мои заметки, кой-какие места похерила (в том числе и то место, где я говорил об игнорировании склонений). Зато «Литгазета» публикует статью доцента Свинцова, обвинившего меня в увлечении диалектизмами. Я не ответил на это обвинение. Я убежден, что понятие язык слишком велико и необъемлемо. Что частные, иногда весьма банальные споры о языке с успехом компрометируют это понятие.