Ночь в Лиссабоне. Тени в раю - Эрих Мария Ремарк Страница 57

— О чем ты молилась? — спросил я и сразу пожалел об этом.

Она странно посмотрела на меня.

— О визе в Америку, — ответила она, и я понял, что она сказала неправду.

У меня мелькнула мысль, что она молилась об обратном; я все время чувствовал в ней пассивное сопротивление мысли об отъезде.

— Америка? — сказала она однажды ночью. — Чего тебе там надо? Чего ради бежать так далеко? В Америке появится какая-нибудь новая Америка, а в той еще другая чужбина, разве ты не видишь?

Она не желала больше ничего нового. Она ни во что не верила. Смерть, которая ее грызла, уже не хотела уйти. Она расправлялась с ней, как вивисектор, который наблюдает, что произойдет, если изменить или разрушить еще один орган, потом еще один, еще одну клетку, потом еще одну. Болезнь играла с ней в чудовищный маскарад, как мы некогда, наряженные в чужие костюмы в маленьким замке. И порою на меня из глазниц пылающим взглядом смотрел то человек, который меня ненавидел, то другой, сдавшийся и обессиленный, то еще один — беспощадный, несгибаемый игрок. Иногда это была прости женщина, сломленная голодом и отчаянием, или человек, у которого не было никого, кроме меня, чтобы вернуться из мрака, и который был безмерно благодарен за это, терзаемый страхом перед уничтожением.

Явился наш соглядатай и сообщил, что полиция ушла.

— Лучше отправиться в музей, — заявил Лахман. — Там топят.

— Разве здесь есть музей? — спросила молодая худощавая женщина. Ее мужа арестовали жандармы, и она вот уже шесть недель ждала его.

— Конечно.

Мне вспомнился мертвый Шварц.

— Пойдем в музей? — спросил я Элен.

— Не теперь. Давай вернемся.

Я не хотел, чтобы она еще раз видела мертвую, но ее нельзя было удержать. Когда мы вернулись, привратница уже успокоилась. Наверно, она уже справилась о цене кольца и цепочки.

— Бедная женщина, — сказала она. — У нее теперь нет даже имени.

— Разве у нее не было документов?

— У нее был вид на жительство. Но его взяли другие, прежде чем пришла полиция. Они разыграли его на спичках, по жребию. Бумаги достались той, маленькой, с рыжими волосами.

— Ах, да, конечно, у рыжей совсем не было документов. Ну, что ж, мертвая бы это одобрила.

— Хотите посмотреть на нее?

— Нет, — сказал я.

— Да, — сказала Элен.

Я пошел вместе с ней. Женщина истекла кровью. Когда мы вошли, две эмигрантки обмывали ее. Они вертели ее, как белую доску. Волосы свисали до пола.

— Выйдите! — прошипела одна.

Я ушел. Элен осталась. Через некоторое время я вернулся, чтобы увести ее. Она стояла одна в маленькой комнатке в ногах у мертвой и смотрела на белое, опавшее лицо, на котором один глаз был приоткрыт.

— Пойдем же, — сказал я.

— Вот какие бывают тогда, — прошептала она. — Где ее похоронят?

— Не знаю. Там, где хоронят бедняков. Если это будет что-нибудь стоить, привратница об этом позаботится. Она уже собрала деньги.

Элен ничего не сказала. В открытое окно вливался холодный воздух.

— Когда ее будут хоронить? — спросила она.

— Завтра или послезавтра. Может быть, ее еще повезут на вскрытие.

— К чему? Разве не верят, что она сама себя убила?

— Они хотят в этом убедиться.

Вошла привратница.

— Ее увезут завтра в анатомический театр больницы. Молодые врачи учатся оперировать на трупах. Ей, конечно, все равно, а им это ничего не будет стоить. Не хотите ли кофе?

— Нет, — сказала Элен.

— А я выпью, — призналась привратница. — Странно, что я так переволновалась из-за этого. Впрочем, мы все, конечно, умрем.

— Да, — сказала Элен. — Но никто в это не верит.

Ночью я проснулся. Она сидела в кровати и как будто прислушивалась.

— Ты чувствуешь запах? — спросила она.

— Что?

— От мертвой. Она пахнет. Закрой окно.

— Ничем не пахнет, Элен. Так скоро это не бывает.

— Пахнет.

— Может быть, это пахнет зелень.

Эмигранты принесли несколько лавровых ветвей и пристроили вместе со свечой возле умершей.

— Чего ради вы притащили эти ветки? Завтра ее разрежут, части бросят в ведро и будут продавать как мясные отходы для животных.

— Они их не продают, Элен. Анатомированные трупы сжигают или хоронят, — сказал я и обнял ее. Она освободилась из моих рук.

— Я не хочу, чтобы меня резали.

— Зачем же тебя резать?

— Обещай мне, — сказала она, не слушая меня.

— Я легко могу тебе это обещать.

— Закрой окно. Я опять чувствую запах.

Я встал и закрыл окно. На небе была ясная луна, и кошка опять сидела на своем месте. Она зашипела и отпрыгнула прочь, когда я задел ее створкой окна.

— Что это было? — спросила Элен позади меня.

— Кошка.

— Она тоже чувствует это, ты видишь?

Я обернулся.

— Она сидит тут каждую ночь и ждет, когда канарейка выйдет из своей клетки. Спи, Элен. Тебе просто приснилось. Из той комнаты в самом деле ничем не пахнет.

— Если это не она, значит, запах идет от меня. Перестань лгать! — сказала она вдруг резко.

— Боже мой, Элен! Ни от кого ничем не пахнет! Если чем и может пахнуть, так только чесноком снизу, из ресторана. Пожалуйста! — я взял маленький флакон одеколона — этими вещами я в то время торговал на черном рынке — и побрызгал вокруг. — Видишь! Воздух совершенно чист.

Она все еще, выпрямившись, сидела в постели.

— Ну, вот ты и признался тоже, — сказала она. — Иначе ты не взялся бы за одеколон.

— Тут не в чем признаваться. Я сделал это, чтобы только успокоить тебя.

— Я знаю, что ты так думаешь, — возразила она. — Ты думаешь, что от меня идет запах. Так же, как от той, рядом. Не надо лгать! Я вижу это по твоим глазам, и вижу давно! Ты думаешь, я не замечаю, как ты меня разглядываешь, когда тебе кажется, что я не вижу! Я знаю, что вызываю в тебе отвращение, я знаю это, я вижу это, я чувствую это каждый день. Я знаю, о чем ты думаешь! Ты не веришь тому, что говорят врачи! Ты думаешь о чем-то другом, тебе кажется, что ты чувствуешь запах, и я тебе противна! Почему же ты не скажешь мне об этом честно?

На мгновение я замер. Если она хочет говорить дальше, пусть скажет все. Но она замолчала. Я чувствовал, что она вся дрожит. На ней не было лица.