Герман Гессе - Нарцисс и Златоуст Страница 58

— Увижу ли я тебя еще? — спросил Нарцисс.

— О да, если твоя славная лошадка не сломает мне шею, мы непременно свидимся. Иначе здесь не останется никого, кто будет называть тебя Нарциссом и доставлять тебе беспокойство. Будь уверен. Не забывай приглядывать за Эрихом. И чтобы никто не прикасался к моей скульптуре! Как я уже сказал, она останется в моей комнате, а тебя прошу никому не давать ключа.

— Ты рад, что уезжаешь?

Златоуст задумался.

— Да, я радовался этому, не отрицаю. Но теперь, когда пришла пора уезжать, на душе у меня не так весело, как может показаться. Ты посмеешься надо мной, но разлука дается мне нелегко, и эта привязчивость меня настораживает. Это как болезнь, молодым и здоровым такое неведомо. Мастер Никлаус тоже был таким. Впрочем, не будем болтать чепуху! Благослови меня, милый, я уезжаю.

И он уехал.

Нарцисс много думал о друге, тревожился за него и тосковал о нем. Вернется ли эта улетевшая птица, этот милый, легкий на подъем странник? Теперь этот удивительный и дорогой его сердцу человек снова брел своим извилистым, причудливым путем, снова скитался по миру, с вожделением и любопытством, подгоняемый своими могучими темными инстинктами, бурно и ненасытно, словно большой ребенок. Храни его Господь, только бы он вернулся целым и невредимым. А пока он снова летал туда-сюда, как мотылек, снова грешил, соблазнял женщин, следовал своим прихотям, может быть, попадал в смертельные потасовки, может быть, оказался в тюрьме и там погиб. Сколько тревог доставлял этот белокурый мальчик, который жаловался на старость и при этом смотрел такими детскими глазами! Как же за него не бояться! И все же Нарцисс всем сердцем радовался за него. По правде сказать, ему очень нравилось, что это упрямое дитя было так трудно приручить, что у него были такие причуды, что он опять вырвался на свободу, чтобы перебеситься.

Каждый день в тот или иной час возвращался настоятель мыслями к своему другу, вспоминал о нем с любовью и тоской, с благодарностью и тревогой, иногда сомневался в нем, иногда осыпал себя упреками. Может быть, надо было смелее дать понять другу, как сильно он его любит, как мало желает, чтобы тот стал другим, насколько богаче стал благодаря ему и его искусству? Он мало говорил ему об этом, быть может, слишком мало, кто знает, а вдруг его можно было удержать?

Но он стал не только богаче благодаря Златоусту. Благодаря ему он стал также беднее, беднее и слабее, и, конечно же, хорошо, что он показал это другу. Мир, в котором он жил и который был ему приютом, его мир, его монастырская жизнь, его пост, его ученость, его прекрасно выстроенная философская система — все это благодаря другу часто бывало сильно поколеблено и становилось сомнительным. Несомненно, с точки зрения монастыря, рассудка и морали его собственная жизнь была лучше, она была правильнее, устойчивее, упорядоченнее и образцовее, это была жизнь, исполненная дисциплины и строгого служения, непрерывной жертвенности, постоянного стремления к ясности и справедливости, она была значительно чище и лучше, нежели жизнь художника, бродяги и соблазнителя женщин. Но если посмотреть сверху, с точки зрения Бога — разве порядок и дисциплина примерной жизни, отказ от мира и плотских утех, удаление от грязи и крови, уход в философию и молитву были и в самом деле лучше жизни Златоуста? Разве человек и в самом деле создан для того, чтобы вести упорядоченную жизнь, часы и обязанности которой отмеряются ударами колокола, зовущего к молитве? Разве человек и в самом деле создан для того, чтобы изучать Аристотеля и Фому Аквинского, понимать по-гречески, умерщвлять свою плоть и бежать от мира? Разве не Господь наделил его плотью и инстинктами, темным голосом крови, способностью грешить, наслаждаться, отчаиваться? Вокруг этих вопросов кружились мысли настоятеля, когда он думал о своем друге.

И потом, жизнь, которую вел Златоуст, была, вероятно, не только по-детски непосредственнее и человечнее, в конечном счете, надо полагать, требуется больше мужества и величия, чтобы отдаться ужасающему потоку и хаосу, совершать грехи и брать на себя их печальные последствия, нежели для того, чтобы умывать руки и вести чистую жизнь в стороне от мира, разбить себе сад, полный гармонии и прекрасных мыслей, и прогуливаться, не ведая греха, меж ухоженных грядок. Должно быть, куда труднее, мужественнее и благороднее брести в изорванной обуви по проселочным дорогам, страдать от солнца и дождя, голода и нужды, предаваться чувственным радостям и платить за это страданиями.

Во всяком случае, Златоуст показал ему, что человек с тягой к возвышенному может очень глубоко погружаться в кровавый, мутный хаос жизни, может изрядно запачкать себя пылью и кровью, не становясь при этом мелким и подлым, не убивая в себе божественное, что он может блуждать в глубоких потемках, не лишаясь Божественного света и творческой силы, живущих в святилище его души. Нарцисс глубоко заглянул в беспорядочную жизнь своего друга, но его любовь и уважение к нему не стали меньше. О нет, и с тех пор как из запятнанных рук Златоуста вышли эти безмолвные, удивительно живые, излучающие глубинный смысл и порядок образы, эти трогательные, озаренные светом души лики, эти невинные растения и цветы, эти умоляющие или умиротворенные руки, все эти дерзкие и мягкие, гордые и святые фигуры, — с тех пор он знал, что сердце этого беспокойного художника и соблазнителя полно света и Божественной благодати.

Легко ему было в разговорах с другом подчеркивать свое превосходство, противопоставлять его страстям дисциплину и упорядоченность мысли. Но разве любой едва заметный жест созданной Златоустом фигуры, каждый глаз, каждый рот, каждый усик вьющегося растения, каждая складка на платье не были больше, действительнее, живее и незаменимее того, что мог дать мыслитель? Но разве этот художник, чье сердце было полно строптивости и беспокойства, не дал бесчисленному множеству людей, нынешних и грядущих, символы их горестей и устремлений, не создал образы, к которым это бесчисленное множество могло обратиться с молитвой и почитанием, с душевной смутой и тоской, находя в них утешение и поддержку, черпая силу?

С печальной улыбкой вспоминал Нарцисс все те эпизоды, когда он, начиная с ранней юности, направлял и поучал своего друга. Благодарно принимал это друг, каждый раз признавая его превосходство и наставничество. А потом без громких слов выставлял рожденные из бурь и страданий своей истерзанной жизни творения: не слова, не поучения, не объяснения, не призывы, а истинную, возвышенную жизнь. Насколько беднее в сравнении с этим был он сам со своими знаниями, со своей монастырской дисциплиной, со своей диалектикой!

Вокруг этих вопросов кружились его мысли. И как когда-то много лет назад он вторгся в юность Златоуста со своими призывами и увещеваниями и придал его жизни новое направление, так и его друг после своего возвращения глубоко затронул и потряс его, побуждая к сомнению и переоценке. Они были равны; Нарцисс не дал ему ничего, что многократно не вернулось бы к нему обратно.

Друг уехал, предоставив ему время для раздумий. Проходили недели, давно отцвел каштан, давно потемнела молочная бледно-зеленая листва дубов и стала твердой и прочной, давно отклекотали на башне ворот аисты, вывели птенцов и научили их летать. Чем дольше отсутствовал Златоуст, тем больше понимал Нарцисс, что он для него значит. В монастыре было несколько ученых отцов, был там и знаток Платона, и превосходный грамматик, и один или два утонченных теолога. Среди монахов было несколько преданных, искренних душ, всерьез относившихся к своему призванию. Но не нашлось никого, кто стоял бы вровень с ним, с кем он мог бы всерьез померяться силами. Это мог дать ему только Златоуст. Снова лишиться его было тяжелым испытанием для Нарцисса. С тоской вспоминал он уехавшего.

Часто заглядывал он в мастерскую, подбадривал Эриха, который продолжал работать над алтарем, и с тревогой и нетерпением ждал возвращения мастера. Иногда настоятель открывал комнату Златоуста, где стояла Мария, осторожно приподнимал покрывало и погружался в созерцание. Он ничего не знал о ее происхождении, Златоуст никогда не рассказывал ему о Лидии. Но он все чувствовал, он видел, что образ этой девушки долго жил в сердце друга. Быть может, он соблазнил ее, обманул и бросил. Но он принял ее в свою душу и сохранил вернее, чем самый верный супруг, и в конце концов, вероятно, спустя многие годы, в которые он не видел ее, создал эту прекрасную, трогательную скульптуру девушки, вложив в ее лицо, в ее фигуру, в ее руки всю нежность, восхищение и тоску любящего человека. В фигурах кафедры и трапезной он тоже прочитывал некоторые эпизоды из жизни своего друга. Это были эпизоды из жизни бродяги и человека страстей, бездомного и непостоянного, но то, что сохранилось от всего этого, было полно доброты и постоянства, полно живой любви. Какой таинственной была жизнь, каким мутным и бурным был ее поток и какими благородными и чистыми оказались ее плоды!