Оскар Лутс - Осень Страница 58

Этот разговор поначалу привел меня в полное замешательство, когда же я пришел в себя и хотел еще что-то спросить, у моего собеседника уже не оказалось времени Он должен был поспешить на вокзал, чтобы ехать в Тарту.

Видишь, дружочек, какой случай! Будто в каком-нибудь романе, не правда ли?

В голове у меня роились тысячи мыслей. Покидая ресторан, где мы сидели с этим оригиналом, я был в таком расстройстве, что не замечал даже, мужчина или женщина встречается мне на пути: у всех были жуткие, внушающие ужас морды, все эти люди словно бы вышли па улицу лишь затем, чтобы сожрать меня. Но дома, когда мои нервы несколько успокоились, я стал мысленно повторять фразы незнакомца, в особенности те, которые касались Вирве. Как же выразился этот всезнающий деятель?.. «Девица была лихая, красивая девица, да и она не из тех, кто открещивается. Родительская веселая кровь!» Да, выражено достаточно ясно. И тут вдруг вспомнилось мне снова сказанное некогда самой Вирве: «Тогда (то есть до вступления в брак!) мы оба могли делать все, что заблагорассудится… и никто из нас не мог тогда, да и сейчас не может, ни в чем упрекнуть другого».

Как четко эти ее слова накладывались на то, что сказал незнакомец! И лишь, позже в моей памяти всплыла фраза странного незнакомца относительно госпожи Киви: «Эта дамочка умеет сводить парочки, и еще как… хоть навсегда, хоть… на время. Как придется».

Силы небесные, пощадите! Может быть, она и Вирве, своей дочерью, торговала? Прямо-таки удивительно, что я, думая так, не лишился разума. «Подфартило!» — сказал этот человек о Вирве. Моим же уделом было, начиная с того дня, жить словно в кипящем котле. Тогда я совершенно самостоятельно и на своей шкуре познал истину, что на свете имеется два вида ядовитых змей: от укуса одних либо быстро умрешь, либо выздоровеешь, другие же тебя жалят из часа в час, изо дня в день, и так до бесконечности… нет, все же — до конца, но мучительного.

Однако, когда моя женушка сочла уместным вновь появиться в Таллинне, я ни словом не обмолвился о моем разговоре с тем всезнающим человеком, хотя был почти уверен, что она и сейчас живет двойной жизнью. Но ведь ей было бы проще простого все до последнего отрицать, тем более, что в запасе у меня не было ни единого факта, чтобы обвинить ее. Но ты можешь себе представить, с каким удовольствием я задал бы ей вопрос, сколько парочек удалось вновь свести ее чувствительной мамаше? Вместо этого я спросил, как идет жизнь в Тарту или что-то вроде того.

«Там нет ничего нового, — Вирве покачала головой и сделала пренебрежительный жест. — Но вот что странно, — она повернулась ко мне спиной, делая вид, что занята цветами, — ты никогда не поинтересуешься, как поживает моя мама! Это, как видно, тебя не беспокоит».

«Ну и как же она поживает?»

«А как она может поживать… Мама больна и в большом затруднении».

«Так что?..»

«Так что ты должен бы выделить для нее немного деньжат… если возможно».

Это мы одолеем. Пусть берет хоть сейчас и отошлет по почте, нельзя же больного человека обречь на голод. Здоровый же о себе и сам позаботится.

«Это правда. Да, когда папа был еще жив, мама никогда не терпела нужды. А что, если бы мы взяли ее сюда, к себе, жить?»

Вот это был ударчик, от которого у меня зазвенело в ушах… в прямом смысле этого слова. К счастью, Вирве спешила в почтовую контору и сразу же добавила: «Ладно, этот вопрос обсудим когда-нибудь после».

Она взяла деньги и ушла. Я посмотрел ей вслед и подумал: «А спросила ли ты когда-нибудь, как живет моя мама?»

И вновь мы влачили дни нашей жизни так… полублизкими, получужими. О переезде к нам госпожи Киви речи больше не заводилось, но будто в противовес этому у нас почти ежедневно возникало множество разногласий и мелких ссор, нельзя сказать, чтобы они сами по себе, взятые по отдельности, делали погоду, однако в сумме все-таки действовали на нервы и поглощали значительную часть моей жизненной энергии. Как ты знаешь, мне свойственна, кроме всего прочего, эта удручающая черти: я очень медленно прихожу в себя даже и после малейшего волнения. Временами состояние моего духа и самочувствие были тяжелее, чем гора Синай, [49] но затем рухнули старые «истины» и пришли новые, возможно, и те же самые, прежние, только с другими наклейками. Каждый отдельный день казался мне невероятно длинным, но в целом время все же шло быстро — эти же самые дни словно летели. В особенно тяжелые моменты я брал скрипку и жаловался ей на свои беды и невзгоды, мне ничего не стоило их раздуть, сделать значительнее, чем в действительности. И что бы и когда бы я ни делал, я не был собой доволен: вечно было такое чувство, будто и то и другое можно было бы сделать лучше.

Но пусть будет все, что я тебе до сих пор говорил, всего лишь… предисловием к последующему.

Случилось так, что в один из тихих, но морозных февральских дней, когда дымы из труб зданий поднимались прямо, как колонны, я позабыл дома очень нужную мне вещь и во время большой перемены поспешил за нею. Влетел, как был, в пальто, в галошах и в шапке, в свой рабочий кабинет. И как раз в тот момент, когда я нашел то, что искал, наружную дверь открыли, и вместе с топотом ног и прихожую ворвались женские голоса. Сколько именно было вошедших — этого я не знаю и до сегодня, но голос Вирве перекрывал все другие. Я прислушался. Женщины вошли в так называемую залу, расположенную рядом с моим кабинетом, и я услышал их разговор, который, очевидно, был начат уже на улице или же где-то там еще.

«Эг-ге-е, голубицы, — произнесла Вирве без обиняков, тоном превосходства, — этак вы не сможете удержать как своих будущих, так и уже имеющихся мужей. Мужчины никогда не должны узнавать нас до конца — ни до, ни после свадьбы. Мужей надо держать в голоде, надо заставить их трепыхаться, только тогда они не сорвутся с поводка. Нет, я ведь не о голодном желудке говорю, а… ну, о любовном голоде, или как лучше сказать. Ну да вы и сами догадываетесь, дорогуши. Проделывайте с другими мужчинами, что только пожелаете, но своему мужу или же избраннику все надо отпускать порционно, и чем меньше, тем лучше. Возьмите это себе за правило жизни, а там будь что будет. Но без этого не будет ничего».

Ей, бедняжке, и в голову не приходило, что я в это время дня могу оказаться дома, тем более, что на вешалке в прихожей не было ни моего пальто, ни шапки, да и Марта тоже куда-то отлучилась, хотя в данный момент в ней никто и не нуждался.

Таким образом я за какое-то мгновение узнал ту тайну, разгадал ту загадку, над разрешением которых безрезультатно бился годами, И это открытие оказалось для меня таким мучительным, будто мою душу и сердце сжали в комок и — вдавили в шершавую стену.

Но мне ни и коем случае нельзя было себя выдать. Если бы я чем-нибудь обнаружил свое присутствие, мое открытие потеряло бы половину своей ценности, вдобавок к этому женщины могли подумать, будто я шпионю за ними.

Что было делать? Ждать, покуда гостьи не уйдут из моей квартиры? Но ведь я не мог опоздать к уроку в школе. И если они в конце концов сообразят удалиться, так ведь это еще не значит, что уйдет и Вирве… перед самым обедом… тем более, что она только явилась домой. В довершение всего вновь хлопнула дверь — вероятно, это пришла с черного хода Марта. Бегство стало невозможным. Я был окружен. В тот момент моим самым большим желанием было — так же, как и сегодня там, на школьном дворе, — сделаться невидимкой. Да, мне все же следовало сразу каким-нибудь образом дать понять, чти я нахожусь дома, — я вытер со лба выступивший от волнения холодный пот. Но теперь я и с этим уже опоздал, и меня с полным основанием могут назвать соглядатаем.

То ли от возбуждения, то ли но какой иной причине у меня запершило в горле. Подступил приступ кашля, а вместе с ним и отчаяние. В последний момент я прокрался в спальню, сунул голову под подушку, — зажал себе рот и перемогся, хотя из глаз и потекли слезы.

Когда приступ кашля прошел, я снова прислушался. Женщины продолжали щебетать, к счастью, они меня не обнаружили. И снова голос Вирве перекрывал другие. Но о чем они там теперь говорили, меня больше не интересовало, я уже уяснил суть разговора, и в том смятении чувств, в котором я находился в те минуты, мне этого хватило.

Тут взгляд мой упал па окно. Единственное окно в нашей квартире, которое не было этой зимой заклеено, — его каждое утро открывали для проветривания.

Осторожно, тихий, как мышь, я открыл его, вылез наружу и готов был чуть ли не кричать от радости. Я бил вне опасности… словно вор с украденной добычей. И моей первой мыслью, помнится, была такая: а что я делал бы, живи я на втором или на третьем этаже?

Спрыгнул бы вниз — твердо решил я.

Разумеется, мое счастье и радость были весьма короткими, скоро меня стала томить та самая «добыча», которую я выкрал из болтовни Вирве. Тут вовсе не требовалось какого-либо осмысления, достаточно было бы той одной фразы: «Проделывайте с другими мужчинами, что только пожелаете, но своему мужу или же избраннику все надо отпускать порционно.