Иво Андрич - Собрание сочинений. Т.2. Повести, рассказы, эссе. Барышня. Страница 58

И пока он рассказывает, по обе стороны дороги, как иллюстрация, возникают разбитые и не пригодные ни к чему остатки танков и уничтоженных самолетов.

— Собираем, вывозим, — спокойно объясняет человек, — переплавляем, стараемся снова использовать оставшийся металл, но его еще много в этих местах. Что вы хотите, вот здесь, например, только вторая гвардейская авиадивизия, защищавшая город, сбила триста тридцать шесть вражеских самолетов, большой частью крупных транспортных «юнкерсов».

Я смотрю на окружающую нас равнину и вижу в редкой высокой траве белеющие кости. И опять человек спокойно объясняет:

— Много народу полегло. Под Сталинградом похоронены сотни тысяч немцев. Хоронили наскоро, чтоб избежать эпидемий, в замерзшую, покрытую снегом землю. А потом странной игрой природы немецкие кладбища с течением времени вдруг стали вылезать на поверхность, и пришлось их опять закапывать.

Мы остановились ненадолго в этом пустынном краю. Обмениваемся будничными фразами, но в душе каждый полон величия этого места и момента. И той частицей души, которая навеки остается детской, ждешь, что в любой миг может появиться что-то неожиданное, показать нам, что это вовсе не обыкновенная пустынная степь, но арена фантастических подвигов, воспламенивших миллионы людей на земном шаре!

Арены великих исторических столкновений всегда представляются нам как бы вне географических карт и государственных границ, точно некая собственность всего человечества; таково и это поле сражения, где мы сейчас стоим. Однако это поле сражения — часть живой жизни, часть коллективной и личной судьбы каждого из нас. Мы пережили эту историю всеми своими нервами, всем сердцем и всей душой, мы переболели ею. Можно без преувеличения утверждать, что в течение пяти месяцев, пока длилась битва под Сталинградом, нигде в мире, куда попадают газеты, где слушают радио или куда хотя бы доносятся слухи о военных действиях, не было человека, который остался бы равнодушным и безучастным к борьбе, которая шла за Сталинград. Каждый по-своему переживал Сталинград и как личную драму. Лучше всего это известно тем из нас, кто воевал и следил за каждым мгновением битвы за Сталинград, видя в ней свою собственную судьбу и свою собственную борьбу. Это знают и те, кто прожил годы немецкой оккупации в Сербии и помнит, как небольшой народ, часто малограмотные люди воспринимали тогда сообщения о боях под Сталинградом, кто изо дня в день следил за схваткой на подступах к далекому городу как ни за одним другим событием этой войны. И вот в начале ноября 1942 года радио союзников сообщило, что наступил семьдесят второй день безуспешного немецкого наступления под Сталинградом, тем самым пройдена критическая точка и попытку Гитлера можно считать провалившейся. Тогда народ, для которого песня всегда была оружием борьбы, стал распевать частушку на мотив популярной народной песни, в которой издевался над оккупантами. Повсюду можно было услышать эту частушку, где высмеивались «страдания» Гитлера по поводу неудачи под Сталинградом:

Семьдесят два дняСталинград держался.Рана в сердце у меня,Только боль ведь не от хвориОт печали да от горя.

За эту частушку рабочих хватали прямо на улицах, пастухов — возле овец, и даже мальчишки-подмастерья, демонстративно насвистывавшие одну мелодию, попадали под арест.

Голос нашего гида, который начал рассказывать историю Сталинградской битвы, прервал мои воспоминания.

И пока он рассказывал о сражении, разгоревшемся на земле, где мы стояли, один из моих товарищей поднял с земли небольшую металлическую пластинку. И передал ее мне. Такие пластинки служили немецким солдатам удостоверением личности. На этой стояло имя: Иоганн Карт, Эйзенах. Затем следовали какие-то цифры, должно быть обозначавшие год рождения и номер части, к которой принадлежал солдат, однако разобрать их было уже трудно из-за ржавчины. Кем был этот несчастный? Одним из тех немцев, от имени которых в разгар первых побед в ноябре 1939 года какой-то фашистский литератор заявил: «Людям свойственны многие возвышенные переживания, но одно из самых прекрасных — шагать по побежденной земле»! Или, может быть, он был простым человеком, позволившим, подобно тысячам других, вести себя тем, кто любил шагать по земле побежденной страны? Кто знает? Он принадлежал к миллионной армии завоевателя, который, как говорил в свое время Корнель, «вышел на грабеж — и повстречался с боем»[41].

С Волги тянет свежий ветерок, слышится его негромкий пронзительный посвист в стеблях степной травы. И, держа в руке металлическую пластинку, я невольно думаю о том, как тяжко было воевать на этой земле, рождающей полынь, и о том, что во много раз тяжелее было встречать смерть завоевателю, натолкнувшемуся на сознательное и неистовое, справедливое и справедливо-яростное сопротивление хорошо руководимого народа, защищавшего свою землю.

В балках справа и слева от дороги лежат огромные груды искореженного металла, торчащие к небу крылья транспортных самолетов с черно-белыми крестами. Никакой фантазии кинорежиссера не под силу создать подобные нагромождения трофеев и столь совершенную картину краха безумного предприятия

А рядом вспаханное поле; борозды уходят в бесконечность и исчезают за горизонтом, словно опоясывают всю землю. Несколько тракторов ползают по степи. Один из них совсем близко от нас, огромный, тянет за собой шесть плугов, громыхая и лязгая металлическими сочленениями. В кабине — тракторист в ватнике, рядом — его жена, повязанная красным платком, она покачивается на металлическом сиденье, точно головка пурпурного мака. Земля сухая, слышен хруст, с каким она рассыпается под сверкающими лемехами плугов, которые поднимают и разваливают ее.

Мы наблюдаем, как дорога и пашня ведут бой со степью, окружающей их повсюду, точно море, мы наблюдаем за работой, напряженной работой, здесь, где шла напряженная битва за эту самую твердую и плодородную русскую землю. А человек, повествующий нам о минувших боях, говорит медленно, серьезно, даже как-то озабоченно, и в его рассказе все как бы становится на свое место, все естественно и понятно: и то, что советские люди разбили немца и немец ушел туда, откуда пришел, и что теперь советские люди пашут эту землю, а там, внизу, в городе, восстанавливают разрушенное. И только лишь хмурится, вспоминая о планах строительства, разработанных Советской властью перед войной и нарушенных немецким вторжением.

Мы въезжаем в город. Видим первые трамваи. На них тоже следы немецких пуль, ранеными вышли они из войны, они скрипят и лязгают, но продолжают работать и перевозить людей на десятки километров по разбросанным заводам. Первые дома, что попадаются навстречу, скорее небольшие домишки, новые, построенные за последние два года. В этом предместье каждому желающему построить жилье городские власти давали материал, извлеченный из развалин, и предоставляли небольшой кредит, только бы люди поскорее воздвигали вот такие, пусть временные, но какие ни на есть жилища. На окнах многих домиков — белые занавески, на подоконниках — цветы, перед многими — садики, оградой которым служит подчас огромное крыло немецкого бомбардировщика. Лишь миновав эти дома, мы попадаем в настоящий город, вернее — в его развалины.

Подобно каждому из вас, мне тоже доводилось видеть и в жизни, и на фотографиях множество разрушенных городов, но эти развалины по масштабам и по характеру разрушения ни с чем не сравнимы. Спустя три года после обширных восстановительных работ чувствуется сила разыгравшейся на этом месте битвы: отчетливо видно, что здесь сражались даже развалины и что даже их приходилось разрушать. Ничто в истории войн не может, думается мне, по объему и ужасу быть сравнимо с этим разрушенным городом, расположенным между степью и водой, близ которого столкнулись два взгляда на жизнь и на мир, две воли, из которых победила лучшая. Развалины эти не мертвы, они словно бы еще дымятся от силы этого столкновения, но сквозь них уже пробиваются сотни примет воли к жизни и к обновлению, целеустремленной воли народа, который знает, за что он сражался, и какой ценой победил, и как он распорядится своей победой.

Мы идем по расчищенным и убранным улицам. Для сталинградцев с самого первого дня освобождения стало делом чести и гордости содержать в порядке развалины своего города с той же любовью и вниманием, с какими они совсем недавно содержали город, с какими они вновь будут его содержать, когда он встанет из руин. Наш хозяин показывает, где находились высокие здания, располагались различные заводы и учреждения. Все это сравнивалось с землей и, более того, вбивалось в землю, пока из последнего подвала не переставал стрелять последний солдат. В рассказе этого молодого серьезного человека странным образом перемешиваются картины боев, которые шли здесь осенью 1918 года, во время гражданской войны, и совсем недавно, осенью и зимой 1942 года.