Зинаида Гиппиус - Чего не было и что было Страница 58

Помнить! Мало ли о чем следует помнить! А память человеческая так хрупка. «Если все помнить — и жить нельзя», — сказал кто-то. Да, правда, живой должен забывать многое, чтобы жить дальше. Но есть такое, что, забыв, — мы перестаем жить. Погружаемся в забвенье сонное, — в сон. Тогда «беспамятство как Атлас давит душу…» и совсем может ее задавить, наконец.

Немало у нас было сонного забвенья в России. Спали и глубоко, и не глубоко, дремали, грезили, бредили… Спали стоя, сидя, говоря. Но одних уже первая волна разбудила, других вторая… все четыре проспал лишь тот, кто, как Струве, успел до всяких волн заснуть камнем.

Теперь, здесь (и в России, конечно) опять время ткет вокруг нас спасительную ткань забвенья… спасительную для жизни («нельзя все помнить и продолжать жить»). И теперь у иных это нужное забвенье переходит в сонное забытье — забывающийся лишается чувств.

Тем важнее толкать человека, напоминать ему… его же самого, в состоянии бодрствования. Каким он был тогда? Что видел открытыми глазами? Что было — тогда?

Очень многие могут, и для собственной пользы должны, вспомнить нашу Красную Шапочку — февральскую революцию; вспомнить момент, «когда мы… ну, не мертвые, а сонные — пробудились».

Внешне вспомнить — мало: я предлагаю вспомнить изнутри, внутренне Впрочем, настоящая память о чем-либо — есть воссоздание в полноте, внешнего и внутреннего.

Это нелегко. Не все ведь одарены волевой памятью и, главное, честностью перед собой. У кого память и воображенье слабы — можно помочь; но кто не хочет быть честен перед собой, с тем уж ничего не поделаешь. Что же было тогда? А вот что.

С 14-го до 16-го года почти все, а к 17-му решительно все, от любого думца — через глупого обывателя — до матроса Вани Пугачева, знали одну вещь, ее не точно, лишь приблизительно, формулировать можно так: без перемены правительства ничто не остановит нашествия немцев, и нельзя предупредить бессмысленного восстания.

Конечно, Ваня Пугачев не этими, иными, словами пользовался: он, может быть, просто говорил: «Нет, чего там, ничего не будет. Или уж такое…». А то и просто мычал, ворочая глазами. Конечно, и думцы в словах не сходились; но я утверждаю: знание было у всех общее, одинаково твердое; его только разно выражали, в меру своих способностей. Знание было правилом, — с естественными исключениями для безумных, мертвецов и младенцев.

Февральская революция сделалась сама, никто ее не «делал» (если бы кто и мог — вряд ли решился бы ее делать). Но когда она пришла, и пришла именно как революция, а не что-то безлико-бессмысленное, — она принесла с собой момент совершенно исключительной, повелительной радости. Особенность этой радости в том, что она была общая, одна у всех; она соединила правого думца с последним Ваней Пугачевым, как ранее соединяло их общее знание — ощущение.

Пусть это был только момент, и в следующий думец с Ваней уже расстались. Такие моменты не могут рассматриваться в категории времени. Я где-то упоминаю, что и сама революция «не имеет дления».

Моменты — или миги — соединения людей в общей радости (именно в радости, т. е. в положительном) чрезвычайно Редки. Но и чрезвычайно важны: они всегда утверждают какую-то несомненную правду: они — как бы довременное ее приоткрытие, свидетельство о ней, вернейшее ее обещание. Кто впоследствии от правды подобного момента отрекается — тот или так слаб, что все забыл (можно напомнить), или не желает быть честным перед собой (нельзя помочь).

О нашей революции достаточно лишь хранить память: оправданий ей не нужно, она уже оправдана. Я говорю «нашей», а не «февральской», потому что другой, кроме февральской, и не было; октябрьский переворот — просто волк учуял на пути Красную Шапочку и съел ее.

Ну, а что этого касается, т. е. как случилось, что люди свою правду, свою Красную Шапочку, от волка не уберегли, — тут дело особое. О нем тоже не надо забывать. И его тоже не надо оправдывать… хотя вовсе не потому, что оно, как революция, уже оправдано. Нет, не оправдано; и всегда лучше, полезнее, сознать вину, чем оправдывать себя: мы, мол, ни при чем, судьба, рок, или force majeure… [38] Редко бывает, чтобы в таких человеческих делах, о каких мы говорим, люди оказывались совершенно не повинны. У каждого свой сучок, если не бревно, в глазу, и ничего нет постыдного в этом сознаться. Гораздо хуже так с этим сучком и ходить и, чего доброго, с ним же в Россию вернуться.

И. И. Фундаминский говорил недавно, что русская интеллигенция («духовный орден», о восстановлении которого он мечтает) не была подготовлена к власти, когда власть попала к ней в руки: дух этого ордена был слишком «жертвенный». Может быть, и так (я думаю, было кое-что и кроме этого). Во всяком случае слова Фундаминского звучали не как самооправдание, а как сознание вины греха, — что очень важно. Не грех ли в самом деле, «жертвенность» в иные исторические моменты? Прямой вывод отсюда: восстановлять «орден» русской интеллигенции нужно на других духовных основах, не на «жертвенности». На каких — Фундаминский не сказал, но пока довольно и того, что он сказал: мы были виноваты; мы были не такими, какими нужно быть; мы должны измениться.

И тут я опять прихожу к вечному моему вопросу (очень, в сущности, скромному) о всех нас, — об эмиграции: что она сознала? Растет ли, меняется ли? Учится ли? Хочет ли учиться, хочет ли меняться?

Каменно-спящих, все равно на правом берегу или на левом? _ не разбудишь, конечно. Я о них и не говорю. А только о тех, кто помнит, — может вспомнить, — нашу Красную Шапочку с ее правдой. Молодые? Им как будто нечего помнить самим; но они понимают же, что правда не с ними родилась, и задача всякого поколения — схватиться за верную ниточку, тянуть ее дальше. А память человеческая — шире одной человеческой жизни.

Вот, в этих, знающих и чувствующих, что Красная Шапочка жива, — все и дело.

«ОРДЕН» (Из современных разговоров)

Пессимист. — Я, во-первых, вовсе не пессимист. Вам так кажется, потому что я против ваших розовых очков. Я просто смотрю на вещи, как они есть.

Оптимист. — А я не оптимист. Розовые очки — это ваше воображенье.

П. — Не стоит спорить о словах. Вернемся к делу. Итак, вы думаете, что известный слой общества, который существовал в прежней России под названием «интеллигенции», будет нужен и России новой?

О. — Конечно. Интеллигенция — это «разум и совесть» страны. Достаточно вспомнить характерные черты так называемого интеллигентства: свободолюбие, бескорыстное исканье правды, готовность к самопожертвованию, к подвигу…

П. — Очень хорошо. Эти качества, действительно, ценность, даже и во всяком отдельном человеке. Вы утверждаете, Что они принадлежали целому слою общества; утверждаете некий духовный аристократизм интеллигенции. Я не совсем согласен, но это долгий спор. Меня интересует сейчас другое: если вы думаете, что «интеллигенцию», как известный слой общества (с очень зыбкими краями), породили не условия старой России, что интеллигенция нужна России при всех условиях…

О. — «Разум и совесть» необходимы стране при всяких условиях.

П. — Вы меня перебили! Разум и совесть есть и в других странах, однако «интеллигенции» в нашем смысле, воплощенной чуть ли не в «орден», как вы говорите, — у них же нет? Я имею основания подозревать, что вы и новую Россию все-таки воображаете похожей на старую. Но не будем на этом останавливаться. Я хотел спросить: если вы уверены, что «орден» будущей России нужен, и притом не отрицаете, что сейчас он, благодаря событиям, находится в состоянии весьма печальном, то…

О. — Да, он дал трещину.

П. — Как, трещину?! Опять вы меня перебили. Но с трещиной я уж никак не могу согласиться. Мы допустили, что интеллигенция в главных своих, отличительных чертах была свободолюбива, бескорыстна, самоотверженна до подвига и т. д. Но если та же интеллигенция, в немаловажной части своей, вдруг оказывается обладающей совсем другими качествами, одолевает, избивает, порабощает, предает рассеянию остальную часть, — тут, извините, не «трещина», а что-то побольше.

О. — Я готов признать, что орден находится сейчас в рассеянии. Я никогда не отрицал, что большевики вышли из нашей же среды. Но находящиеся в рассеянии могут собраться. Истины, на которых строилась интеллигенция, ведь остались же истинами.

П. — Конечно, конечно! Но я вел именно к этому вопросу (и давно бы довел, если б вы не перебивали). Как, по-вашему, должно происходить «собиранье», или, иначе, восстановление «ордена» русской интеллигенции? Раз вы считаете восстановление необходимым, — ведь вы считаете? — то думаете ли вы, что оно произойдет естественно, само собою, с течением времени, когда освободится Россия, или…

О. — Простите, я опять вас перебью. Я уже понял ваш вопрос. Конечно, необходим волевой момент.