Эдит Уортон - Эпоха невинности Страница 59

— В общем, я всегда говорила, что она смотрит на вещи совершенно иначе, чем мы, — подвела итог миссис Арчер.

Краска уже залила лицо Мэй до корней волос.

— Я уверена, что Эллен не желала ничего плохого, — сказала она примиряюще, взглянув через стол на мужа.

— Дерзкие люди часто не лишены доброты, — сказала миссис Арчер, дав понять своим тоном, что это их нисколько не оправдывает, и миссис ван дер Лайден пробормотала:

— Если бы только она посоветовалась с кем-нибудь….

— О, она никогда этого не делает! — отрезала миссис Арчер.

В это мгновение мистер ван дер Лайден взглянул на жену, которая внимательно слушала миссис Арчер, и тут же переливающиеся шлейфы всех трех дам зашелестели к дверям, и мужчины приступили к раскуриванию сигар. В те вечера, когда надо было ехать в Оперу, мистер ван дер Лайден угощал короткими сигарами, а сигары у него всегда были так хороши, что заставляли гостей сожалеть о его неумолимой пунктуальности.

После первого акта Арчер покинул своих спутников и пошел в клубную ложу. Отсюда, через плечи всевозможных Чиверсов, Минготтов и Рашуортов, он наблюдал ту же картину, что и два года назад, в ту ночь, когда он впервые увидел Эллен Оленскую. У него теплилась слабая надежда, что он увидит ее в ложе старой миссис Минготт, но она оставалась пустой; и он сидел неподвижно, не сводя с нее глаз, пока чистое сопрано мадам Нильсон не затянуло: — M’ama, non m’ama…

Арчер перевел глаза на сцену, где на знакомом фоне гигантских роз и анютиных глазок та же крупная блондинка вот-вот должна была быть принесена в жертву маленькому шатену-соблазнителю.

Со сцены он пробежался глазами по подковообразному ряду лож туда, где сидела Мэй, как и тогда, в окружении двух дам, — только в тот вечер рядом с ней были миссис Лавел Минготт и новоприбывшая «заграничная» кузина. Как и тогда, она была в светлом — и Арчер, который до этого не обратил внимания на ее наряд, узнал сейчас белый с голубым атлас и старинные кружева ее подвенечного платья.

По обычаю старого Нью-Йорка молодые жены должны были год или два после свадьбы еще носить его, а его мать, он знал, держала свое в папиросной бумаге на случай свадьбы Джейни, хотя бедняжка уже достигла того возраста, когда платье следует шить из жемчужно-серого поплина.

Арчеру внезапно пришло в голову, что Мэй очень редко надевала это платье, с тех пор как они вернулись из Европы, и невольно стал сравнивать ее с той девушкой, на которую два года назад смотрел с таким блаженным восторгом.

Несмотря на то что Мэй слегка пополнела, к чему располагало ее сложение античной богини, ее осанка и девически ясное выражение лица не изменились; если бы не легкая томность, которую Арчер замечал в ней в последнее время, она была бы точной копией девушки, играющей букетом ландышей в день объявления помолвки. Казалось, сам этот факт взывал к его жалости: подобная невинность была так же трогательна, как объятие ребенка. Затем он вспомнил о страстном великодушии, которое таилось под этим невинным спокойствием. Вспомнил он и понимающий взгляд, которым она отвечала ему на его настойчивое упрашивание объявить о помолвке на балу у Бофортов, — и услышал ее голос, которым она произнесла в саду испанской миссии: «Я не могу строить свое счастье на чьем-то несчастье…»

Страстное желание сказать ей правду овладело им — желание отдаться ее великодушию, желание испросить ту свободу, от которой он когда-то отказался.

Ньюланд Арчер был спокойным и сдержанным человеком. Конформизм и дисциплина, свойственные небольшим замкнутым обществам, вошли в его плоть и кровь. Мысль о том, чтобы совершить что-то мелодраматическое и бросающееся в глаза, что-нибудь, что мистер ван дер Лайден или члены его клубной ложи могли классифицировать как «потерю вкуса», вызывала у него глубокое отвращение.

Но внезапно и клубная ложа, и мистер ван дер Лайден, и все то, что всегда привычно окутывало его приятным теплом, стало ему совершенно безразлично. Он поднялся, прошел по коридору и открыл дверь вандерлайденовской ложи, как будто это были ворота в никуда.

— M’ama! — торжествующе пропела Маргарита, и все в ложе с удивлением посмотрели на вошедшего Арчера — он нарушил одно из неписаных правил людей их круга: нельзя входить в ложу во время сольного исполнения.

Протиснувшись между мистером ван дер Лайденом и Силлертоном Джексоном, он склонился к жене.

— У меня ужасно болит голова. Не говори ничего никому, поедем домой, — попросил он.

Мэй озабоченно взглянула на него, шепнула что-то своей матери, и та сочувственно кивнула; потом она пробормотала скорые извинения миссис ван дер Лайден и поднялась в тот момент, когда Маргарита упала в объятия Фауста. Помогая жене надеть манто, Арчер заметил, как старшие дамы заговорщически улыбнулись друг другу.

Когда карета тронулась, Мэй робко накрыла его руку своей:

— Мне очень жаль, что ты неважно себя чувствуешь. Мне кажется, тебя слишком перегружают на работе.

— Нет, дело не в этом. Я открою окошко, ты не против? — смущенно отозвался он, опуская свое стекло.

Он сидел, вглядываясь в даль, чувствуя на себе недоуменный взгляд жены и нарочно не отрывая взгляда от проплывавших за окном домов. Выходя из кареты у своего дома, Мэй наступила на край платья и чуть не упала на Ньюланда.

— Ты не ушиблась? — спросил он, поймав ее за руку и помогая обрести равновесие.

— Нет. Но мое бедное платье — посмотри, я порвала его! — воскликнула она, нагнулась, приподняла запачканный шлейф и последовала за Арчером в прихожую. Слуги не ожидали их так рано, и лишь наверху, тускло мерцая, горела газовая лампа.

Арчер поднялся по лестнице, зажег свет, потом поднес спичку к газовым рожкам по обеим сторонам камина в библиотеке. Шторы были задернуты, и дружеские объятия теплой комнаты разбудили в нем неприятное чувство, словно, выполняя тайное поручение, он столкнулся лицом к лицу со знакомым.

Он заметил, что Мэй чрезвычайно бледна, и спросил, не хочет ли она выпить немного бренди.

— О нет! — внезапно вспыхнув, воскликнула она и сняла манто. — Может быть, тебе лучше сразу лечь в постель? — добавила она, видя, как он достал из серебряного портсигара папиросу.

Арчер отбросил папиросу и направился к своему обычному месту у камина.

— Нет, голова болит не настолько уж сильно. — Он помолчал. И я хочу сказать тебе что-то важное — то, что я давно должен был сказать тебе.

Она опустилась в кресло и посмотрела на него.

— Да, дорогой? — отозвалась она так мягко, что он даже слегка растерялся — она не выказала ни малейшего удивления по поводу его довольно странного вступления.

— Мэй… — начал он, став в нескольких шагах от ее кресла и глядя поверх нее так, словно меж ними разверзлась бездна. Звук его голоса странно и гулко отдавался в уютной домашней тишине, и он повторил: — Я должен кое-что тебе рассказать… это касается меня…

Она сидела, застыв в молчании так, что даже ресницы оставались неподвижными. Она все еще была необыкновенно бледна, но ее лицо сохраняло странное спокойствие, которое, казалось, исходило из какого-то таинственного внутреннего источника.

Арчер подавил в себе желание начать с традиционных покаянных фраз. Он решил изложить все просто, как на духу.

— Мадам Оленская… — начал он; при звуке этого имени его жена жестом остановила его. При этом на обручальном кольце ее сверкнул золотом отблеск пламени.

— Почему мы должны сейчас говорить об Эллен? — спросила она, и лицо ее исказилось в легкой гримаске неудовольствия.

— Потому что мне давно нужно было сказать тебе об этом.

Ее лицо вновь обрело спокойное выражение.

— Стоит ли обсуждать это, дорогой? Я знаю, что иногда была к ней несправедлива — как и все мы, возможно. Ты, без сомнения, понимал ее лучше, чем мы, и всегда был добр к ней. Но какое это имеет значение, раз все кончено?

Арчер озадаченно посмотрел на нее. Возможно ли, чтобы чувство абсолютной нереальности происходящего, сковавшее его, передалось и Мэй?

— Все… кончено? Ты это… о чем? — запинаясь, произнес он.

Мэй смотрела сквозь него прозрачным взглядом:

— Как о чем? Она скоро возвращается в Европу; бабушка поняла ее и одобрила это — даже назначила ей содержание, чтобы она могла не зависеть от мужа.

Она замолчала, и Арчер, в конвульсивном движении схватившись рукой за край каминной полки, пытаясь удержать равновесие, делал тщетные попытки прийти в себя и обрести контроль над своим едва не помутившимся рассудком и готовым рухнуть от наступившей позорной слабости телом.

— Я думала, — ровным голосом продолжала Мэй, — что ты так долго задержался на работе именно из-за того, чтобы ускорить все приготовления. Насколько мне известно, это решилось сегодня утром.