Жорж Санд - Нанон Страница 59

За разговором мы уже подошли к ограде, окружавшей выгон.

— Помнишь? — спросил он меня. — Ведь это здесь мы семь лет тому назад повстречались впервые. Ты владела тогда одной овцой, и она должна была стать основой твоего будущего капитала; у меня не было ничего, и в будущем я ничего не должен был иметь. Если бы не ты, я стал бы дурачком или бродягой — ведь революция выбросила бы меня на улицу совсем без понятия о жизни и обществе или, быть может, с глупыми понятиями, даже гибельными. Ты спасла меня от унижения, как позднее спасла от эшафота и изгнания; я принадлежу тебе, и у меня нет других заслуг, кроме той, что я это понял!

Мы находились неподалеку от кладбища, и он захотел, прежде чем идти обратно, еще раз, в темноте, дотронуться до могилы приора.

— Друг мой, — сказал он, обращаясь к отцу Фрюктюё, — слышите ли вы меня? Если слышите, то знайте: я вас любил, люблю и полон благодарности за то, что вы благословили нас, ваших детей. И я клянусь вам сделать счастливой ту, кого вы предназначили мне в жены.

Он снова просил меня не откладывать нашей свадьбы. Я отвечала, что нам надо поехать к господину Костежу, который, по моим сведениям, вернулся во Франквиль, и попросить его назначить ее как можно скорее. Эмильен признал, что мы должны оказать уважение столь преданному другу. К тому же он от души желал видеть его своим зятем и льстился надеждой уговорить Луизу.

На другое же утро мы отправились в путь. Едва мы въехали во франквильский парк, как увидели господина Костежу, — он вышел нам навстречу, раскрыв объятия и радостно улыбаясь; но почти тотчас же побледнел, и слезы заблестели у него на глазах.

— Друг мой, дорогой мой друг, — сказал Эмильен, относя, так же как и я, волнение нашего хозяина к своему увечью, — не жалейте меня: она меня любит, принимает меня, и мы приехали просить у вас братского благословения.

Костежу побледнел еще сильнее.

— Да, да, — сказал он, — именно это, именно вид этого ужасного последствия войны!.. Я знал об этом, Дюмон уведомил меня, и все же, увидев вас без руки… Но поговорим о вашем будущем счастье: когда же свадьба?

— А уж это решать вам, — сказала я. — Если нужно еще подождать, чтобы отпраздновать наше счастье одновременно с вашим…

Он покачал головой и перебил меня:

— Я составил некие планы… от которых мне нужно отказаться и от которых я отказываюсь без досады. Присядем на скамейку. Я очень устал, я много поработал нынче ночью, я много прошел утром…

— У вас что-то болит, — сказал Эмильен, сжав обе его руки, — или у вас большое горе; ваша матушка…

— В порядке. Вполне в порядке. Бедная моя матушка! Вы ее скоро увидите.

— А Луиза?

— Ваша сестра… тоже вполне в порядке, но вы ее не увидите здесь. Она… уехала.

— Она… отсюда? Куда? Каким образом?

— Вместе с одной своей родственницей, пожилой дамой, госпожой Монтифо, вандеянкой, непримиримой сторонницей шуанов! Ваши родители обременили ее заботами о Луизе, и, долго удерживаемая похвальной обязанностью питать раздоры и поддерживать гражданскую войну, она смогла наконец выбраться из этого разбойничьего притона; вчера вечером она приехала за Луизой, и Луиза уехала с ней.

— Без сопротивления?

— И без сожаления! Это вы, вы станете сожалеть, что не сможете обнять ее ни сегодня, ни, быть может, вообще в ближайшее время…

— Я разыщу ее! Где бы она ни была, я найду ее, я привезу ее. Я совершеннолетний, она сирота, она подчиняется только мне. Я не согласен, чтобы моя сестра жила среди разбойников.

— Мир заключен, мой друг, надобно покончить с накопившейся ненавистью; что до меня, то я от этого устал и предлагаю вам предоставить вашей сестре свободу действий и мнений. Через несколько месяцев ей исполнится двадцать; еще год, и у нее будет право жить там, где ей понравится, как у нее уже есть нравственное право думать так, как ей нравится, ненавидеть и отталкивать всякого, кто ей не по душе. Дорогой мой мальчик, мы страдали и сражались за свободу каждый как мог. Так станем же уважать свободу совести и признаем, что область взаимного доверия и чувств ускользает от нас.

— Вы правы, — ответил Эмильен, — и если сестра отдает себе отчет в том, что она натворила, покинув вот так ваш кров, пусть себе остается во власти своих предубеждений. Но, может статься, они не так уж укоренились в ней, как вам кажется. Может статься, она захотела подчиниться последней воле родителей; может статься, она вовсе и не холодна к вам и в глубине сердца, и так как она входит в возраст, в котором уж можно будет располагать собой, может статься, она ждет лишь этого часа и моего согласия на…

— Нет! Никогда! — возразил Костежу, поднимаясь. — Она меня не любит, и я тоже не люблю ее! Ее упрямство истощило мое терпение, ее холодность заморозила мне душу! Признаюсь, я нестерпимо страдал, провел ужасную ночь, но я рассудил, сделал выводы, взял себя в руки. Я мужчина, я ошибался, надеясь найти что-то необыкновенное в женщине. Простите, Нанетта, вы исключение. При вас я могу сказать то, что думаю о других.

— А ваша матушка! — вскричала я.

— Моя матушка! Она тоже исключение. Только вы две, и, кроме вас, других не существует. Но пойдем поищем ее, дорогую мою матушку. Она оплакивает Луизу. Она! Она плачет. Это облегчение для нее. Помогите мне развлечь ее и ободрить, ибо она прежде всего беспокоится за меня, а я радуюсь одному: Луиза не сделала бы ее счастливой, она не любила ее, она никого не любит и никогда не полюбит.

— Позвольте мне верить, что моя сестра не столь недостойное существо, — с жаром возразил Эмильен. — Я поеду за ней, немедленно поеду. Поручаю вам Нанетту. Вернусь я завтра; сестра не может быть далеко, раз она простилась с вами лишь вчера вечером. Скажите, по какой дороге они уехали?

— Это бесполезно! Поскольку жертва принесена…

— Нет, вы заблуждаетесь!

— Эмильен, дайте мне исцелиться. Я предпочитаю больше ее не видеть.

— Вы исцелитесь, если она и в самом деле неблагодарная, ибо для вас, как и для меня, для людей с преданными сердцами, неблагодарность непростительна, ненавистна. Вы мужчина, вы сами сказали это, и я знаю, так оно и есть. Не поступайте же как человек слабый. Будьте до конца великодушны. Примите раскаяние, если она раскается, и если вы ее больше не любите, то по крайней мере простите с мягкостью и достоинством, вам подобающим. Мне невыносима мысль, что она вас покинула, не получив этого прощения, для меня это дело чести. Прощайте, но сперва скажите, как, по какой дороге она поехала, чтобы я мог ее нагнать; я требую этого от вас!

Эмильен, несмотря на обычную мягкость и терпеливость, был столь решителен, повинуясь голосу долга, что господин Костежу уступил и указал ему дорогу, которую Луиза и госпожа Монтифо избрали, чтобы добраться до Вандеи. Он обнял меня, сел снова в экипаж, который привез нас сюда, и уехал, даже не войдя в дом своих отцов, даже не взглянув на него.

Мне удалось успокоить госпожу Костежу касательно душевного состояния ее сына; ему самому удалось убедить ее за ужином, что он утомлен, разбит, но совершенно спокоен и что, ежели бы Луиза возвратилась, при виде ее он совсем бы не взволновался.

Он так владел собою, что ему удалось и меня уверить в этом. Он рано покинул нас, сославшись на то, что до смерти хочет спать и что, когда выспится, от его горя и гнева не останется и следа.

Госпожа Костежу попросила меня ночевать в ее комнате. Ей надобно было выговориться, рассказать про Луизу, пожаловаться на беспримерную суровость старой вандеянки, на ее надменный тон, пренебрежение, дерзость, против которых Луиза, смущенная и словно оцепеневшая, не имела мужества возвысить голос.

— А между тем Луиза любит вашего сына, — сказала я, — ;,на призналась мне в этом, и теперь, чтобы хоть немного оправдать ее, я выдам эту тайну.

— Она любила его, — возразила она, — да, я тоже так думала, но сейчас она краснеет при мысли об этом, и скоро в том ханжеском краю, куда ее увезли, она исповедуется в своей любви как в преступлении. Она примет покаяние, чтобы очиститься от этой скверны. Вот как ее сердце отблагодарило нас за всю нашу доброту к ней, за нашу ласку, баловство и заботы. О, бедный мой сын, пусть его излечит презрение!

Среди жалоб она и уснула, я же не сомкнула глаз. Я спрашивала себя, в самом ли деле презрение излечивает от страстной любви. Я не знала. У меня не было опыта. Я никогда не испытала жестокой необходимости презирать любимое существо. Смятенная душа такого человека, как господин Костежу, была для меня непостижима. В нем уживались столь несоизмеримые противоречия! Я припоминала его строгость, более того — неумолимость в политических делах, и в то же время великодушную жалость к жертвам террора, а его ненависть к дворянам и любовь к Луизе казались мне загадочной непоследовательностью.

XXVIII

Было уже около двух часов, когда я начала дремать, но тут госпожа Костежу, не просыпаясь, громко и горестно произнесла имя сына. Я поспешила разбудить ее от дурного сна.