Иннокентий Федоров-Омулевский - Проза и публицистика Страница 6

   – Ничего, говорит, ваше высокоблагородие, живем мало-мальски вашими милостями. Супружница ваша все ли, мол, в добром здоровье, ваше высокоблагородие?

   – Ничего, говорит, здорова, здорова; тебе кланяется.

   – Покорнейше, мол, благодарим!

   А сам это, знаете, исправник-то, значит, все осматривается кругом. Видит это он, слышите, что Стенан-от один себе в избе, и говорит ему, да ласково таково:

   – Поди-ка, говорит, Степанушка, позови ты мне старосту, да и понятых: надо, мол, о поведении поселенцев расспросить; да уж за одно попутье и заседателя повести.

   Ну, Степан-от, знаете, и пошел. Ладно. А у него, знаете, у Степана-то, в углу избы всё медные образки стояли. Этакие уж нонече редко попадаются: со створками, значит. Вот, сударь ты мой, как Степан-от это ушел, исправник-то возьми да и переверни все образки-то вверх ногами. Сделал себе дело, сел на лавочку, сидит да ждет, усмехаясь: собольки-то, мол, теперь женушке на воротник беспременно будут! Воротился Степан, староста пришел, понятые с ним, ну, и заседатель, стало быть, тут же.

   – Здравствуйте! здравствуйте, ваше высокоблагородие!

   Поздоровкались, значит. Помолчал наш исправник маленько, да и брякнул:

   – Староста! – говорит:– сей человек (на Степана указывает) какой у вас веры?

   – Известно, мол, батюшка, ваше высокоблагородие, православной, надо быть, ему веры.

   А исправник-то Степану:

   – Ты, говорит, Степанушка, какой веры?

   – Православной, мол.

   – Нет, врешь! – говорит:– какой, говорит, ты православный; раскольник ты, бестия, вот что! Посмотри, говорит, это образа-то у тебя как стоят? Староста? Это, говорит, что такое? Это ведь, говорит, ересь сущая! А! говорит, ты тут, Степанушка, новый раскол заводишь, вот оно что! Понятые! – кричит:– видели?

   – Видели, говорят.

   – Староста! видишь? говорит.

   – Вижу, говорит, батюшка, ваше высокоблагородие.

   Степан, знаете, стоит, как угорелый, да только посматривает во все буркалы; посмотрит это на образки, на исправника посмотрит, да и опять на образки. А исправник-от, шельмец, почесывает за галстуком да и говорит:

   – Надо, мол, акт составить; дайте-ка мне сюда бумаги, перо да чернила.

   Сходили, принесли.

   – Садитесь-ка, говорит, Антон Матвеич (это он заседателю, значит), да пишите.– И стал ему подсказывать: тысяча восемьсот, мол, такого-то года, так и так, мол,– и пошел... А тот, заседатель-то, и пишет. Смотрел это, смотрел на них Степан, за ухом, почитай, раза четыре поскребся, да и бух в ноги исправнику.

   – Помилосердуйте, говорит, отец родной! не погубите! Это, говорит, не я... Это, мол, надо быть, ребятишки малые играли да перевернули образки-то... мы, мол, эвтакими делами не занимаемся, ваше высокоблагородие, как вам известно...

   – Ничего, говорит, брат, известно! Я уж, говорит, Степанушка, давно за тобой эвти грехи-то приметил; давно, говорит, до тебя добираюсь – вот что! Пишите, говорит (заседателю). Чего с ним толковать... мошенник!

   А Степан-то это опять за ухом поскребся-поскребся да и говорит, тихонько таково, исправнику-то:

   – Ваше высокоблагородие, пойдемте, мол, в кут; я вам там во всем покаюсь, всю душу то есть выложу!

   – Пойдем, говорит, выложи душу; посмотрим, какая она у тебя: христианская или раскольничья... Пошли в кут. Исправник-то и говорит шепотком, значит:

   – Ну, выкладывай, мол, душу,..

   А Степан ему в ответ, шепотком же, значит:

   – Мне, мол, ваше высокоблагородие, чего душу выкладывать; я, мол, тут ни в чем но повинен, а только, мол, срам мне большой выйдет... Так уж, говорит, но посрамите: рублей двести, мол, выложим.

   А исправник-то и вскинулся, да громко таково, почитай, на всю избу, инда курицы в шестке встрепенулись:

   – Ах ты, сучий сын! Что-о-о? двести рублей? Н-с-е-т, шалишь, парень! Тут, брат, не двумястами, а тысячами двумя пахнет! Дело-то ведь это уголовное! ты как думал?

   Степан, примерно, опять поскребся:

   – Шестьсот, говорит, положу...

   – Нн-е-е-т! – говорит:– ловок больно будешь! Последнее слово: тысяча!

   Торговались они это, торговались, сударь ты мой, да ведь так на тысяче ассигнациями и положили. Выходит это исправник из кути-то, посмеивается, посматривает на заседателя да как тыкнет ему под нос красненькими-то.

   – Что, говорит, Антон Матвеич: чья взяла?

   – Ваша, говорит.

   – А собольки, мол, когда?

   – Через неделю, говорит, представлю.

   – То-то вот и есть, говорит, батенька,– молоды! А уж шампанским напою... Не в счет! Пойдемте, говорит. А вы-де, братцы (это он старосте да понятым), тоже ступайте себе по домам; дело это, мол, я разобрал сам: клин – так клином и вышиб!

   Вот оно и поди! В тот же день он от нас так и уехал вместе с заседателем... Такой был шутник, ей-богу! Нонече уж таких веселых людей нету-с!

   Станционный писарь поставил на сундук свой допитый стакан и выразительно помотал головою.

   – А ромец хороший-с! – заметил он тоном знатока.

   – То-то же и есть; а вы еще отказывались...

   – Да мы ведь, знаете, только с хорошими людьми пьем-с... Лошадей прикажете закладывать?

   – Да, пожалуйста.

   – Заложим-с, заложим-с...

   Уехав через несколько минут с этой станции на тройке измученных лошадей, я долго размышлял дорогой, под звуки неотвязчиво и нестерпимо-скучно звеневшего колокольчика: действительно ли нет у нас ныне таких веселых людей, как этот исправник? И все мне мерещилось, что подобные "шутники" встречаются изредка и в наше невеселое время...

Сутки на станции

Рассказ из путевых впечатлений

   Зимнее утро. Крошечное село Крутые Лога, или, говоря официальным языком, Крутоголовская почтовая станция, только что проснулось; по крайней мере, дым так и валит воронкообразными столбами из низеньких труб, застилая собою и без того хмурое небо. Сказать положительно, который теперь час, решительно невозможно. Во всем селе только двое часов, у смотрителя да у священника. Но смотрительские часы остановились еще месяц тому назад: "устали, мол, все ходить да ходить без починки", так что смотритель записывает уже приход и отход почты не по ним, а по расписанию губернской конторы, висящему в березовой рамке над его супружеским ложем. Правда, на одни сутки он и вообразил было себя часовым мастером: разобрал все колеса и выдул из них столько пыли, что присутствовавшая при этой операции смотрительша даже чихнула раза три, обозвав тут же сгоряча своего сожителя "проклятым копалой", причем попыталась было доказывать ему, не понимая, конечно, назначения губернской конторы, что это ее дело, а не его, смотрителя; но старик никаких резонов не принял и до позднего вечера провозился с разными винтиками и колесиками. Как бы то ни было, только за ночь, и должно быть – не кто иной, как враг рода человеческого, так ухитрился перепутать всю эту и без того мудреную механику, что смотритель на другой день решительно не мог взять в толк, каким бы родом привести ее в прежний порядок, и наконец решился сложить "как бог на душу положит", отчего к концу работы внутри часового ящика и получился вместо обычного механизма – чистейший кавардак. Это не помешало, однако же, смотрителю повесить часы на старое место, с глубокомысленным лицом толкнуть маятник. Но бедняжка только крякнул: "Вот тебе, дескать, и раз!" – и затрясся как в лихорадке; тем дело и кончилось. Что же касается священнических часов, то хотя отец Прокофий, по свойственному его сану смирению, и не доходил до подобного импровизаторства, но вот уже другая неделя, как он в разъездах по требам. Часы у него суточные, а попадья как на грех отличается преимущественно способностью не уметь делать именно того, в чем не затруднилось бы и малое дитя, так куда уж ей заводить часы. "Не решаюсь без батюшки",– заметила она раз по этому поводу одной деревенской бабе, да так все и не решается.

   Надо полагать, однако ж, что уж час восьмой есть на дворе. Именитый крутологовский гражданин Максим Фи-липпыч Мясников, он же и почтосодержатедь станции, натянул уж новый полушубок и опоясывается синим кушаком – значит, на улицу собирается; а раньше других у него и заводу нет выходить из избы. Косоглазая и невыразимо-сдобная сожительница его, Анисья Петровна, давно успела коров подоить и сидит теперь, "чайком балуется"; а это уж несомненный признак, что не очень рано на дворе. Супруги беседуют.

   – Куды эфто, Филиппыч, собираетесь?

   – Да смотрителя надо сходить проздравить...

   Молчание.

   – Чем будете проздравлять-то?

   – Да зелененькую все надо...

   Молчание.

   – Поди, и двух будет?

   – Нет, видно – не будет!

   Супруг сердито сплевывает; супруга наливает себе шестую чашку чая.

   – Чайку бы выпили на дорогу...