Габриэль Маркес - Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и ее жестокосердной бабушке (сборник) Страница 6

– Это жена старого Хакоба, – сказал Тобиас. – Здесь она лет на пятьдесят моложе, но это она. Уверен.

– Много она обошла, – сказал сеньор Эрберт. – За ней тянется флора всех морей мира.

Они достигли дна. Сеньор Эрберт несколько раз повернул, идя по дну, похожему на рифленый шифер. Тобиас шел за ним. Только когда глаза привыкли к полумраку глубины, он увидел, что там были черепахи. Тысячи – распластанных на дне и таких же неподвижных, что они казались окаменелыми.

– Они живые, – сказал сеньор Эрберт, – но они спят уже миллионы лет.

Он перевернул одну. Тихонько подтолкнул ее кверху, и спящее животное, скользнув из рук, стало подниматься по неровной линии. Тобиас дал ей уплыть. Он только посмотрел туда, где была поверхность, и увидел всю толщу моря, но с другой стороны.

– Похоже на сон, – сказал он.

– Для твоего же собственного блага, – сказал сеньор Эрберт, – никому об этом не рассказывай. Представь себе, что за беспорядок люди учинят в мире, если узнают об этом.

Была почти полночь, когда они вернулись в поселок. Разбудили Клотильду, чтобы она вскипятила воду. Сеньор Эрберт свернул черепахе голову, но когда ее разделывали, всем троим пришлось догнать и отдельно убить сердце, потому что оно выскочило и запрыгало по двору. Наелись так, что не могли вздохнуть.

– Что ж, Тобиас, – сказал сеньор Эрберт, – обратимся к реальности.

– Согласен.

– А реальность такова, – продолжал сеньор Эрберт, – что этот запах никогда больше не вернется.

– Вернется.

– Нет, не вернется, – вмешалась Клотильда, – как и все другое, потому что его никогда и не было. Это ты всех взбаламутил.

– Но ведь ты сама его слышала, – сказал Тобиас.

– Я в ту ночь была как оглушенная, – сказала Клотильда. – А сейчас я ничему не верю, что бы там ни происходило с этим морем.

– Так что я ухожу, – сказал сеньор Эрберт. И добавил, обращаясь к обоим: – Вам тоже нужно уходить. На свете слишком много дел, чтобы сидеть в этом поселке и голодать.

Он ушел. Тобиас остался во дворе считать звезды и обнаружил, что их стало на три больше, чем в прошлом декабре. Клотильда позвала его в комнату, но он не обратил на нее внимания.

– Да иди же сюда, чудовище, – все звала его Клотильда. – Уже целую вечность мы ничего такого не делали.

Тобиас ждал еще долго. Когда наконец вошел, она, отвернувшись, спала. Он разбудил ее, но был таким усталым, что оба как-то все скомкали и напоследок только и могли сплетаться, как два червя.

– Ты совсем отупел, – сказала Клотильда недовольно. – Попытайся подумать о чем-нибудь другом.

– А я и думаю о другом.

Ей захотелось знать, о чем, и он решил рассказать ей при условии, что она никому не скажет. Клотильда обещала.

– На дне моря, – сказал Тобиас, – есть поселок из белых домиков с миллионами цветов на террасах.

Клотильда обхватила голову руками.

– Ах, Тобиас, – запричитала она. – Ах, Тобиас, ради всего святого, не начинай ты снова все это.

Тобиас умолк. Он подвинулся на край постели и попытался уснуть. Ему не удавалось это до самого рассвета, пока не подул бриз и крабы не оставили его в покое.

Самый красивый утопленник в мире

Дети, которые первыми увидели темную безмолвную громаду, подплывавшую по морю, вообразили, будто это неприятельский корабль. Потом заметили, что на нем нет флагов и мачт, и подумали, что это кит. Только когда его выбросило на берег, убрали с него водоросли, наросты медуз и следы кораблекрушений, они поняли, что это утопленник.

Весь день играли с ним на песке, закапывая и раскапывая его, пока их случайно не увидел кто-то и всполошил поселок. Мужчины, которые донесли его до ближнего дома, заметили, что весил он больше, чем любой другой покойник, почти как конь, и подумали, что, наверное, его слишком долго носило по волнам и вода пропитала даже его кости. Когда положили его на пол, увидели, что он намного больше всех мужчин, он едва помещался в доме, но подумали, что некоторым утопленникам свойственно расти даже после смерти. От него пахло морем, тело было покрыто коркой из прилипал и грязи, и лишь формы позволяли предполагать, что это труп человеческого существа.

Не пришлось отчищать ему лицо, чтобы догадаться, что это мертвец чужой. В поселке было всего-то десятка два дощатых домов с каменистыми дворами без единого цветка, разбросанных на острие пустынного мыса. Земли было так мало, что матери всегда боялись, как бы ветер не унес их детей, а немногих покойников, которые появлялись с годами, приходилось сбрасывать со скал. Но море было спокойно и щедро, и все мужчины помещались в семь лодок. Так что когда нашли утопленника, им довольно было переглянуться, чтобы понять, что их не убыло.

В ту ночь они не вышли в море. Пока мужчины ходили проверять, не пропал ли кто из соседних поселков, женщины позаботились об утопленнике. Пучками травы убрали грязь, вытащили из волос обломки рифов, соскоблили прилипал ножами, которыми чистили рыбу. Когда занимались этим, заметили: то, чем он оброс, – из дальних океанов, с больших глубин, а его одежда так измочалилась, будто он плавал в коралловых лабиринтах. Обратили внимание, что он с достоинством переносил смерть – на лице у него не отпечаталось одиночества, как у других морских утопленников, не было и жалкого вида утопленников речных. Закончив очистку, осознали, каким мужчиной он был, и у них перехватило дыхание. Он был не только самым высоким, самым сильным, самым снаряженным из мужчин, каких они видывали в жизни, он даже не помещался в их воображении.

Во всем поселке не нашлось достаточно большой кровати, чтобы положить его, ни такого прочного стола, чтобы устроить бдение. Не подошли ему ни праздничные штаны самых высоких мужчин, ни воскресные рубашки самых толстых, ни ботинки прочнее всех стоящих на земле. Зачарованные его небывалыми размерами и красотой женщины решили сшить ему штаны из большого куска косого паруса и рубашку из свадебных простыней, чтобы мог с достоинством терпеть свою смерть.

Они шили, усевшись в кружок и поглядывая на труп, им казалось, что ветер никогда не дул так настырно, а Карибское море не было таким тревожным, как в эту ночь. Они решили, что эти перемены как-то связаны с покойником. Они думали, что если бы этот великолепный мужчина жил в поселке, то в его доме двери были бы шире, крыша – выше и полы – прочнее, рама кровати была бы из шпангоутов на железных болтах, а его жена была бы самой счастливой. Считали, что у него была бы такая власть, что он мог бы собирать рыб, просто выкликая их из моря по именам, и он был бы таким трудолюбивым, что у него забили бы ключи из самых сухих камней, и он смог бы засеять скалы цветами. Втайне сравнили его со своими мужчинами и подумали, что те за всю жизнь не способны сделать столько, сколько он за одну ночь, и закончили тем, что отвергли их в глубине души, как жалких заморышей. Блуждали в этом лабиринте фантазий, когда самая старая взглянула на утопленника не столько со страстью, сколько с состраданием и вздохнула:

– С таким лицом он должен зваться Эстебаном.

И правда. Большинству достаточно было взглянуть на него еще разок, чтобы понять: другого имени и быть не могло. Самые упрямые, а это были самые молодые, упорствовали в том, что если одеть его, положить его в лакированных туфлях среди цветов, он мог бы зваться Лаутаро. Но это была напрасная иллюзия. Полотна не хватило, плохо скроенные и еще хуже сшитые штаны оказались малы, а сокровенные силы его души рвали пуговицы на груди.

После полуночи утих свист ветра, а море впало в привычное для среды оцепенение. Тишина покончила с последними сомнениями: это был Эстебан. Женщины, которые одевали его, причесывали, подстригали ему ногти и скоблили подбородок не могли не вздрогнуть от сочувствия, когда им пришлось смириться и оставить его на полу. Вот тогда они поняли, насколько он был несчастлив со своим необычным телом, если даже после смерти оно ему мешало. Они видели его при жизни приговоренным протискиваться бочком через двери, стукаться о притолоки, торчать стоя в гостях, не зная, что делать со своими нежными, розовыми, как у краба, руками, пока хозяйка ищет стул попрочнее и, умирая от страха, бормочет: пожалуйста, присядьте.

Эстебан, подпирая стенки, улыбается: не беспокойтесь, сеньора, мне удобно, – только чтобы не стыдиться, что сломал стул, и, может, даже не зная, что те же, которые все твердили: подождите, Эстебан, кофе сейчас вскипит, – потом шептались: ну вот, свалил наконец отсюда большой дурак, как хорошо, ушел глупый красавчик.

Так думали незадолго до рассвета женщины рядом с покойником. Потом, когда прикрыли ему лицо платком, чтобы свет не мешал, увидели его таким навсегда мертвым, беззащитным, похожим на их мужчин, что в их сердцах открылись первые трещины для слез. Одна из самых молодых начала всхлипывать. Другие, поддерживая, перешли от всхлипываний к стенаниям, и чем больше всхлипывали, тем больше хотели плакать, потому что утопленник все больше становился для них Эстебаном, пока не стали оплакивать его как самого беззащитного мужчину на земле, кроткого и безотказного, бедного Эстебана.