Джузеппе Бонавири - Волшебный лес Страница 6

— Вот здорово, вот здорово! — говорил я себе то и дело.

Я пробовал нырять вниз головой, и тогда мне казалось, что земля и небо бросаются в бездну вместе со мной, я ввинчивался в круговорот потревоженного воздуха, затем снова и снова поднимался ввысь и при этом чувствовал себя лучшим из всех, противостоящим всем и нерасторжимо связанным со всеми на свете.

— А ну-ка переплюнь меня! — говорил я.

Но это длилось недолго. И вот почему.

Я почувствовал голод. Не могу объяснить вам, что это было.

Внезапно я понял, что опустился до состояния смертной твари, и, куда бы я ни повернулся, сразу во мне воскресала забытая наклонность к созерцанию. Теперь уже она не была простым томлением, но леностью ума, крыльев и полета.

— О! Что со мной?

Я застыл на мгновение в воздухе, разглядывая лежащую внизу долину, и вдруг увидел крохотную точку, двигавшуюся по скале, что нависала над Фьюмекальдо.

— Нашел! — воскликнул я.

Это, как я думаю, не был настоящий крик — просто краткий звук, грозно разнесшийся над всеми видимыми и невидимыми вещами в моих земных владениях.

Я стал медленно снижаться.

Когда я был уже над самой скалой, то заметил белого кролика, пробиравшегося сквозь заросли.

— Хи-хи! — вырвалось у меня.

Я вдруг ощутил внезапное влечение к этому кролику, что было, в сущности, не чем иным, как ощущением собственной тяжести или просто чувством угнетенности. Я неподвижно парил на распростертых крыльях. Природа, казалось мне, растворилась в глубоком бесстрастии форм. Кролик остановился, словно повинуясь некоему древнейшему закону.

— Вперед! — воскликнул я.

Камнем упав на кролика, который без единого звука распластался подо мной, я запустил когти в его загривок и ощутил при этом ни с чем не сравнимое наслаждение.

Какой он мягкий, подумал я.

Кролик перевернулся на бок на белом известняке скалы, я запустил в него когти поглубже и, клянусь вам, не чувствовал себя злодеем, это было просто приобщением к новой форме жизни.

Кролик жалобно пищал. Лишь много спустя мне стало ясно: он тщился понять, что с ним случилось, почувствовав, что жизнь повернулась к нему обратной стороной и сторона эта была страданием. Кровь текла у него из глаз и изо рта. А я стал клевать его, возбужденный аппетитным запахом.

Он все еще стонал: «Что случилось? Что случилось?», тщетно пытаясь вырваться из моих когтей.

Впервые слышал я такую однообразно жалобную речь, звук ее то нарастал, то затихал в одном и том же ритме.

Я перевернул кролика. И увидел его белоснежное, уже в пятнах крови, брюшко.

— Хватит хныкать, — сказал я ему, весь во власти этой новой, захватывающей игры.

Кролик, сотрясаемый непрерывной дрожью, глядел вокруг полными слез глазами и, быть может, только теперь заметил непроницаемое равнодушие растений.

Я прикончил его несколькими ударами клюва и, набравшись терпения, подождал, пока из него вытечет кровь.

Он лежал скрючившись возле кустика горечавки, который только чуть-чуть возвышался над ним и не давал тени.

— Я голоден, — сказал я себе.

И принялся за еду. Спокойно, без ожесточения. И не подумал, что, делая так, покидаю пределы своего «я» и вливаюсь в окружающий мир.

Все безмолвствовало. Лишь удары моего клюва эхом отдавались в тишине, даже поток, казалось, прервал свой бег.

— Кто счастливее меня? — воскликнул я.

Наконец, когда от моего пиршества осталась кучка мелких костей, я медленно взлетел сквозь ветви оливы и оттуда увидел пять или шесть кроликов, они глядели на меня из широкого отверстия в земле и на своем языке говорили, что наверху, над ними, совсем пусто, а про звуки, доносившиеся со стороны Минео, говорили, что это им просто почудилось.

— Пусто, пусто, пусто, — услышал я.

Я хотел было вернуться ввысь, в неведомый угол неба, чтоб не слышать докучных слов, но не смог: во мне появилась тяжесть. Не знаю, как объяснить это вам. Ум мой был свободен от каких-либо мыслей. Вокруг пахло кровью и травами, сожженными солнцем.

— Ох-хо-хо! — пробурчал я.

И все же то было блаженство в полном смысле слова, прорыв из былого в нечто новое, непохожее. Кролики белыми пятнами мелькали у входа в свою нору и все время жалобно повизгивали, словно были начисто лишены воображения и не понимали, что для меня они стали одной из струн мировой цитры.

— Ах-ха-ха! — рассмеялся я.

Только к концу дня вернулся я в мои владения и забавы ради принялся описывать изощренные круги в воздухе, переносившие меня из этой долины в иную область, где ничто не тревожило, даже полузабытое желание вернуться в достойное смеха и порицания прошлое.

Охота стала для меня удовольствием, и не всегда только голод побуждал к ней: передвижения животных, нарушавшие уныние долины, сами по себе привлекали меня.

Я научился правильно охотиться. Поднявшись в воздух, отправлялся на поиски добычи, казавшейся мне единственным островком настоящего среди однообразной протяженности цветов и растений.

С рассвета я принимался за дело.

— Вперед! — говорил я себе.

Вначале я летал просто так, для разминки, вновь и вновь бросаясь в необъятный, прохладой дышащий простор. Оттуда глядел вниз и постепенно различал четко даже то, что происходило в овраге.

— Еще виток-другой, — говорил я.

И спускался пониже, паря над верхушками деревьев. Оттуда охватывал цепким взглядом горизонт, и если, предположим, замечал ящериц, то с легкостью учащал взмахи моих крыльев. Змеи, метнувшись, исчезали между камнями или в кучах сухой травы и, чувствуя, что действительность их исказилась, спрашивали себя: «Что это за тень, внезапно являющаяся с высоты?»

Ну скажите, пожалуйста, какое мне дело было до их испуга? Для меня это была забава или скорее прельстительная игра, противопоставлявшая меня их живому океану.

— Ввысь! — командовал я себе.

И снова поднимался вверх, как по отлогому склону, держа в когтях двух змей; вырванные из своего земного предела, вознесенные в неведомые края, они спрашивали:

— Кто ты? Бог всемогущий?

Вот потеха!

Охваченные ужасом, они обвивались вокруг моих черных лап. Я же поднимался все выше, не ведая, что и сам я лишь видимость и все отличие мое лишь в том, что я могу переноситься с места на место и видеть природу, как она есть, явленную в тысяче обличий и веществ.

— Кто ты? — все спрашивали змеи.

Я замирал на месте. И, словно вторя мне, все лежащее внизу замирало тоже. Разжимал один коготь, затем другой, и крохотные создания падали. Падали, крутясь винтом, право же, это было страшно забавно, и, скатываясь с верхнего слоя воздуха в нижний как по бесчисленным ступеням, вплоть до последней, они все еще спрашивали:

— Кто ты? Бог всемогущий?

Быть может, своевольные эти поступки нарушали стройный порядок мироздания своей излишней причудливостью. Змеи разбивались на мелкие куски о камни Камути.

— Вперед, поищем что-нибудь другое, — говорил я себе.

И спускался к потоку.

Я садился на молоденький дубок или на куст ежевики. И там ждал, пока всплывут на поверхность рак или рыбешка в поисках новых познаний, какие не встретишь в надоедливом обилии вод.

Я подстерегал их. Взмах крыльев — и я уже над огромными валунами, среди которых несла свои воды Фьюмекальдо; я хватал клювом этих рыб и выбрасывал на берег — по одной, по две, а то и сразу по три. Иные пытались соскользнуть обратно в воду, но не всем это удавалось. Потому что я садился на камень посреди реки и вытаскивал их. Кругом слышались их сетования, они жаловались на меня, но без толку, я вылавливал все новых и новых, подымал их в воздух и швырял в кусты ежевики или на плети плюща.

— Что случилось? — дивились они.

А мне нравилась прохлада вод, порой я даже окунал туда крылья и, не буду спорить, от души веселился, глядя, как глупые, глупейшие рыбы мало-помалу прекращали свои жалобы и замолкали, бедняжки, судорожно хватая воздух ртом.

А еще я искал раков, клювом переворачивая камни, под которыми они прятались. Они угрожающе протягивали ко мне клешни, но я когтил их и бросал в колючий ежевичник.

Потом снова принимался летать среди миндальных деревьев и олив, всегда одинаковых по величине и расположению, и начинал петь; не знаю, ласкало ли слух это пение, но, возвысив голос, я наполнял звуками долину так, что вся она гудела. Заслышав меня, кусты, цветы и травы клонились к земле, а я то и дело разражался смехом, ибо чувствовал себя самой природой, духом и словом божьим.

Так создалась легенда обо мне. И я узнал, что в этом копошащемся мирке был признан богом, мудрым и всеведущим, на самом же деле я не ведал иного, кроме моих забав да неистового желания переноситься из близкого места в далекое.

Но где два, там и третье, вы это знаете. И вот что случилось.