Шалом Аш - За веру отцов Страница 6

— Хватит уже! Дай лучше пирога.

— Скажи сперва благословение, тогда получишь, — отвечает казачка.

— Не твое дело! Я-то скажу. Давай сюда!

— Ты ведь злодей Эсав. А вдруг забудешь благословить Господа?

Шлоймеле ничего не остается, как принять это условие, хоть и досадно ему, что его наставляет христианка. Но пирог в руках казачки так вкусно пахнет, что у него слюнки бегут, и он произносит благословение.

За пирогом муж с женой помирились. Вскоре они уже тихо сидели на крыльце, угощая друг друга лакомыми кусочками. Но ягодным пирогом они наслаждались недолго. Из корчмы послышался голос Мендла:

— Шлойме! Шлойме!

На крыльце появилась Маруся:

— Иди, сорванец, отец зовет. Пойдешь, мужикам церковь откроешь.

Войдя в корчму, Шлойме видит: отца обступили крестьяне, и полуголый мужик — босой, в длинной рубахе, с непокрытой головой — держит на руках завернутого в тряпки ребенка и кланяется Мендлу в ноги:

— Отец родной, сжалься, дай ключ от церкви дитя покрестить. Четыре месяца ему, а еще святой водой не побрызгали. Помрет некрещеным, в ад попадет.

— А потом ваши ксендзу расскажут, что я дал ключ без выплаты. С меня кожу сдерут, было уже, когда Ефрем женился. Мало еврей страдает за свою веру, еще за чужую розги терпеть? Нет уж!

— Да чтоб мы все онемели, чтоб у нас языки отсохли, если хоть слово скажем, — просил полуголый мужик, не переставая отвешивать Мендлу поклоны. — Пожалей, отец родной, болен мальчик, помереть может. Попадет к черту в лапы, по ночам приходить будет, отца душить. Смилуйся!

— На, Шлойме, иди, открой мужикам церковь. — Мендл передал сыну ключ, висевший на гвозде вместе с ключами от подвала, где хранилась водка.

— Бог тебя не забудет, отец родной, Бог тебя вознаградит! — Крестьянин поцеловал сапог Мендла и с ребенком на руках направился вслед за Шлойме.

— Пойдем, батюшка, сделай святое дело, еврей ключи дал, — повернулся мужик к русскому попу, сидевшему на скамье у печи.

Но поп не двинулся с места. Широкой спиной подпер печь и остался сидеть, будто прирос к стене.

— Чего ждешь, батюшка? — спросил Мендл.

— Была в церкви капля святого вина, да выпили души православные. Не примет без вина Господь душу в христианскую веру, — ответил поп.

— Чего ж тебе надо?

— Поступи по-христиански, Мендель, не дай пропасть несчастной душе. Пожертвуй для церкви бутылочку вина. — Поп вытащил пустую бутыль из широкого кармана и протянул Мендлу. — Мы люди бедные, а Бог тебе заплатит.

— Что за напасть, опять он за свое! Никак от него не отделаться! Ксендз меня запорет до смерти, а у меня жена, ребенок. Не хочу я вам помогать, знать ничего не знаю. Хочешь ключ от церкви — на тебе ключ, мне он не нужен. Хочешь водки — на водки, на то и корчму держу, чтоб водку продавать. Но почему я помогать должен, зачем мне это? Ничего не знаю и знать не хочу. — Мендл наполнил бутыль и вытолкал попа на улицу.

Шлоймеле открыл попу церковь и отбежал, чтобы не коснуться стены. Он встал подальше, боясь оскверниться церковным пением. Но когда поповский бас все же настиг его на улице, он покрепче зажал уши ладонями, чтобы ничего не слышать, — а то способность учить Тору потеряешь.

Мендл, с узлом белья под мышкой, поджидал сына у дверей корчмы, и они отправились совершать омовение в честь субботы: шамес уже объявил на площади, что миква истоплена.

Домой вернулись очистившиеся, в свежих рубашках с широкими белыми воротниками, закрывавшими плечи. Корчму было не узнать, она преобразилась в тихую, спокойную обитель. Водочные бочонки накрыты, полки с тканями занавешены белыми простынями. Все чисто, убрано, готово к встрече субботы, — будто здесь никогда и не наливали водку, не вели торговлю. Семь кошерных свечей горят в огромном латунном подсвечнике, другие свечи приготовлены для благословения. Четыре халы — одна пара побольше для старшего хозяина, другая поменьше для молодого — лежат на столе с белой скатертью. Рядом два серебряных бокала.

Свекровь и невестка сидят за столом в длинных зеленых шелковых платьях, в новых остроконечных чепцах. Головы повязаны платками, на груди — подаренные мужьями украшения. Двойреле, как подобает молодой скромной жене, во всем подражает свекрови. Маруся, в честь субботы в новом переднике и головном платке, сидит на низенькой табуретке у печи и с гордостью смотрит на молодую хозяйку. Свекровь и невестка поют перед благословением свечей:

Прекрасную песню я сейчас спою,Я буду петь в ней про радость свою,Буду славить святую царицу, известную тут.Субботой эту царицу зовут.Свой свет на нас Всевышний прольет,Пусть Он в мой дом царицу пришлет.Чисто прибран мой дом в честь этой царицы.Зачем ей на улице ждать и томиться?Она скиталась целых шесть дней,А мы в изгнании тоскуем по ней,Из дома в дом, как голубка, летит царица Суббота,Мы встречаем ее, оставив дела и заботы.

Когда Шлоймеле, готовый идти с отцом в синагогу, уже держал в руках молитвенник, послышался стук колес, и панская карета, запряженная четверкой лошадей, подкатила к корчме.

— Открывай, еврей, ясновельможный пан Домбровский приехал!

— Ой, ясновельможный пан Домбровский стучит в двери. Не могу, мой господин, суббота уже.

— Еврей, тридцать розог велю тебе всыпать, открывай быстро!

— Не могу, пан помещик, нельзя, мой господин, суббота у евреев.

— Да как ты смеешь, жид? Ясновельможный пан Домбровский желает пропустить стаканчик.

— Нельзя, милостивый пан, не могу, суббота.

— Так выстави кварту водки за дверь, во всем городе ни капли не сыщешь.

— Нельзя, мой господин, жена уже свечи зажгла.

— Проклятые евреи! Когда у них суббота, хоть вся Польша от жажды помирай… — донеслось из-за двери.

Глава 6

В ешиву[21]

Когда Шлойме исполнилось четырнадцать лет, его решили отправить в знаменитую люблинскую ешиву, где учились такие же, как он, молодые мужья. Мендл собирался на ярмарку в Люблин: в этом году там должен был заседать Ваад четырех земель, еврейское правительство, перед которым Мендл впервые хотел выступить как глава общины. У него был очень важный вопрос, дело касалось всего еврейского народа.

Меламед-портной с наперстком и иглой сидел вечерами в корчме Мендла за печкой, шил для Шлойме одежду. Шил он так, как когда-то делали евреи в пустыне, чтобы одежда росла вместе с мальчиком. Он оставлял в складках побольше материи: потом ее можно было выпустить, сделать одежду подлиннее и пошире. Перешил для Шлоймеле зимнюю телогрейку Мендла, для субботы и праздников сшил широкие брюки из черного ситца, пару-тройку льняных рубашек. Портной строго следил, чтобы в ткани не смешивались льняные и шерстяные нити,[22] и закруглял все углы на одежде, чтобы не надо было привязывать цицис. За работой он ни на минуту не прекращал читать псалмы или повторять Мишну.

Про портного говорили, что он один из тридцати шести скрытых праведников, на которых держится мир. Иногда портной на несколько недель пропадал из местечка, блуждал где-то в густых лесах. Бывало, накануне субботы он вдруг приходил в дом еврея-арендатора, чтобы произнести благословение над вином. Или неожиданно появлялся в одинокой еврейской корчме, где лежала роженица, и всю ночь сражался с демонами, пришедшими умертвить ребенка. Говорили, что души праведников навещают портного в лесу и учат с ним тайную Тору. Одежда, которую он шил, спасала от несчастий. Ее надевали на больного, и он выздоравливал, или на роженицу, и роды проходили благополучно.

В доме Мендла на портного смотрели как на святого, и на его работу — как на святую работу. Тишина царила в корчме, когда портной сидел там и шил одежду для Шлоймеле. Никто не сомневался, что эта одежда спасет мальчика от всех бед, защитит его, пока он будет вдали от дома, среди чужих людей.

В субботу, перед самым отъездом, Шлоймеле сидел в комнате на деревянной скамье и учил Гемору. Родители уже спали. Старая Маруся позвала к себе Двойру, нарядила ее в самое красивое зеленое платье, белую рубашку, остроконечный чепчик, закрывавший уши, и белый вышитый фартук. Затем сунула ей в руки грушу и яблоко и отправила к Шлоймеле. А сама села за дверью и стала смотреть в щелку. Двойреле, увидев мужа, остановилась на пороге, приложила пальчик к губам и скомкала свой белый фартук. Шлоймеле быстро взглянул на нее и продолжал заниматься. Вдруг жена подошла к нему, встала рядом. Шлоймеле закрыл тяжелую книгу.

Долго муж и жена смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Вдруг Двойреле тронула кисть на его длинном талесе:

— Уезжаешь?

— Да! — кивнул Шлоймеле.

— Я не хочу, чтобы ты уезжал.