Габриэле д'Аннунцио - Том 4. Торжество смерти. Новеллы Страница 60

Тишина, исходящая от безмятежного моря, охватила окрестность.

Ипполита вошла в дом и бросилась на кровать.

Джорджио остался сидеть на террасе. Оба страдали и не могли высказаться. Часы текли.

— Ты звала меня? — спросил Джорджио, которому послышалось его имя.

— Нет, я не звала тебя.

— Что ты делаешь? Засыпаешь?

Она не ответила.

Джорджио сел снова и полузакрыл глаза. Мысли его все возвращались в горы. Среди настоящей тишины он ощущал тишину уединенного запущенного сада, где высокие прямые кипарисы устремляли к небу свои вершины, словно свечи, зажженные по обету, где из окон опустевших, хранимых как святыня комнат веяла благоговейная нежность воспоминаний.

Перед глазами его возник кроткий задумчивый облик с мужественно печальным лицом, казавшимся несколько странным, благодаря одной седой пряди среди черных волос, падающих на лоб.

«О, зачем, — взывал он к Деметрио, — зачем не последовал я твоему внушению последний раз, когда я посетил комнаты, обитаемые твоим духом? Зачем пожелал я еще пытаться жить и покрыл себя стыдом в твоих глазах? Как мог я мечтать о незыблемом обладании другой душой, когда твоя душа принадлежала мне и твой образ навсегда запечатлелся в моей душе?»

После смерти тела дух Деметрио вселился в живого Джорджио, не только не утратив своих свойств, но усилив их до крайнего предела. Все, что переживалось в отношениях с окружающими: все поступки, жесты, слова в течение долгого времени, все разнородные особенности, отличающие его от других людей, все постоянные или изменяющиеся черты, свойственные исключительно его личности, делавшие его человеком незаурядным, короче сказать, все, что выделяло его жизнь из жизни ему подобных, было следствием идеальных уз, связывающих умершего с живущим. Казалось, божественная дароносица в Соборе родного города освятила великую тайну: Ego Demetrius Aurispa et unicus Georgius filius meus.

И вот — вторглась женщина, покоящаяся теперь на ложе разврата. Она оказалась не только преградой к жизни, но и преградой к смерти — к такой же смерти. Она оказалась Врагом и жизни и смерти.

И Джорджио мысленно вернулся в горы, в старый дом в пустынные комнаты. Как в тот майский день, он переступил роковой порог. И так же, как в тот день, почувствовал свою волю скованной. Пятая годовщина приближалась. Каким образом отпразднует он ее?

Раздавшийся внезапно крик Ипполиты заставил его вскочить. Он бросился к ней.

— Что с тобой?

Сидя на кровати, в испуге она проводила руками по лбу и по векам, словно желая стряхнуть что-то мучившее ее. Блуждающим взором посмотрела она на Джорджио. Потом быстрым движением обвила руками его шею, осыпая его лицо поцелуями и заливаясь слезами.

— Да что же с тобой? Что? — спрашивал он изумленный и встревоженный.

— Ничего, ничего.

— Почему ты плачешь?

— Мне снилось…

— Что тебе снилось? Скажи мне.

Вместо ответа она прижала его к себе и снова поцеловала. Джорджио схватил ее за руки и освободился из ее объятий, глядя ей в лицо.

— Скажи, скажи, что снилось тебе?

— Ничего… Это был дурной сон.

— Какой сон?

Она противилась его настойчивости. А волнение Джорджио возрастало вместе с желанием добиться от нее ответа.

— Скажи же.

Снова охваченная дрожью, она прошептала:

— Мне снилось… что я приподнимаю саван… и вижу… тебя.

Последнее слово она заглушила поцелуями.

Непобедимое

Инструмент, выбранный одним приятелем в Анконе и с большими затруднениями переправленный в C.-Вито, прибыл наконец в «Убежище» и был встречен Ипполитой с детской радостью. Его поставили в комнате, называемой Джорджио библиотекой, это была самая просторная комната, уютнее всех обставленная, там имелся диван, заваленный ворохом подушек, плетеные качалки, гамак, циновки, ковры, словом, все аксессуары во вкусе Востока, благоприятствующие неге и грезам.

И вот на некоторое время создался новый род опьянения. Оба погрузились в него всецело, отрешившись от обычного времяпрепровождения, забыв все на свете.

Они не задыхались более среди духоты послеобеденных часов, не испытывали тяжелых приступов сонливости, могли просиживать почти до зари, могли ни пить, ни есть, не страдая от этого, не замечая этого, как будто их телесная оболочка, став воздушной, освободилась от всех органических потребностей. Им казалось, что страсть их переступала за пределы жизни, превращалась в сверхчеловеческую, и сердца их бились с небывалой силой.

Порой они чувствовали, что погружаются в небытие, подобно тому как в то «единственное», незабвенное мгновение, пережитое ими в первый день их свидания, среди надвигающихся сумерек, порой обоим казалось, что они бесконечно далеки от жизни, затеряны, забыты, недоступны ее вторжению.

Какая-то чудодейственная сила то сближала их, сливая воедино духом и телом, то разъединяла, толкая в одиночество, вырывая бездну между ними, поселяя в душе каждого ненасытные, смертельные желания.

Такое противоречие в настроениях являлось для обоих источником наслаждений и муки. Они возносились к вершинам первого экстаза любви и впадали в глубочайшие бездны страсти, снова поднимались на крыльях иллюзии к мистическому сумраку, где впервые обменялись безмолвным приветствием их трепетные души, и снова падали — падали в бездну разочарований, погружались в атмосферу непроницаемых, удушливых туманов, подобных вихрям пламени и горячего пепла.

Каждый из любимых гениев музыки окутывал чарами своих волшебных звуков их души.

Страничка Шумана вызывала призрак далекой любви, раскинувшей над гением свой шатер, сотканный из дорогих воспоминаний, и образ самого композитора, с кротким, печальным недоумением взирающего на эту медленно бледнеющую ткань. Impromptu Фредерика Шопена говорило как бы в дремоте: «Я слышу ночью, когда ты засыпаешь на груди моей, когда стихают все дневные звуки, как падают капля за каплей медленно, беспрерывно, то близкие, то далекие! Я слышу ночью, как падают капля за каплей из недр моего сердца — то падают капли его крови, ты спишь, ты спишь, я один слышу их падение».

О высоком алькове из темного пурпура над ложем глубоким и мрачным пело Erotica Эдуарда Грига, угрозой смерти среди безмолвия восторгов веяло от него, оно говорило о беспредельном величии и роскоши, напрасно ожидавших своего владыку, своего умирающего короля, распростертого среди брачного и погребального убранства. Но в прелюдии Тристана и Изольды стремление любви к смерти проявлялось с неслыханной дотоле яркостью, ненасытность желания достигала жажды разрушения. «…Чтобы испить до дна кубок вечной любви, я готова умереть с тобой на одном ложе».

В вихре мелодий уносились их души в заоблачный мир.

Не в звуках жалкого инструмента, неспособного служить даже слабым отголоском этих бурных мелодий, а в красноречии гения постигла Ипполита весь трагизм откровения. И подобно тому, как под впечатлением рассказов возлюбленного перед глазами ее всплыл некогда город монастырей и аббатств, так теперь она видела перед собой старинный мрачный Байрейт, одиноко возвышающийся среди Баварских гор, среди мистического пейзажа, над которым реял дух, воплощенный на полотнах и эстампах Альбрехта Дюрера.

Джорджио помнил все подробности своего путешествия к Идеальному Театру, в любое время он мог возобновить в своей памяти все ощущения той минуты, когда в конце тенистой аллеи глазам его предстал невысокий холм и возвышающееся на нем здание, воздвигнутое в честь торжества Искусства, всегда он мог воспроизвести в памяти обширный торжественный амфитеатр с его колоннадой и арками — вместилище Мистического Залива.

Вот среди мрака и тишины уединенного пространства сцены, среди мрака и напряженного ожидания зала, одинокий вздох вырывается из недр невидимого оркестра — вздох, подобный слабому стону затаенного желания, первого смутного предчувствия грядущих страданий. Этот вздох, стон, этот шепот желания, постепенно разрастаясь, превращается в победный клич, полный гордых мечтаний, сверхчеловеческих стремлений, могучей, непобедимой жажды жизни. В вихре яростного пламени пожарища, будто вспыхнувшего на дне неведомой бездны, разгорается желание и, пылая, вздымается все выше и выше, окрыленное стихийной страстью двух существ. Мелодия торжествующего пламени гремит в оркестре, все могучие силы жизни трепещут в ней среди безумного экстаза восторгов и страданий, выливающихся то в победных, то замирающих звуках. Но вот вторгаются враждебные силы, среди разбушевавшейся огненной стихии завязывается ожесточенная борьба, и великий порыв к жизни разбивается о невидимые препятствия и потухает навеки.

Среди тишины и мрака сцены, среди тишины и трепетного ожидания зала одинокий вздох снова звучит со стороны Мистического Залива, и еле слышный голос говорит уже о печали вечного одиночества, о стремлении к беспросветной ночи, к небытию, к забвению.