Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль Страница 60

С этого дня Паскаль заперся в большом опустевшем доме. Он совсем перестал выходить, не навещал даже немногих оставшихся у него больных и жил, затворив наглухо двери и окна, в полном одиночестве и тишине. Мартине был дан строгий приказ никого к нему не пускать.

— Но как же, сударь, ваша матушка, госпожа Ругон?

— С ней-то я как раз и не хочу встречаться… у меня есть на то основания… Вы скажете ей, что мне надо побыть одному, что я прошу извинить меня.

Трижды приходила старая г-жа Ругон. Она бушевала внизу, Паскаль слышал, как она гневно кричала и требовала, чтобы ее впустили. Затем шум затихал, и до него доносились только сетования и заговорщический шепот обеих женщин. Но Паскаль ни разу не уступил, ни разу не перегнулся через перила, чтобы позвать к себе мать.

Однажды Мартина набралась смелости и сказала:

— А все-таки, сударь, это жестоко — запереть дверь перед носом собственной матери. Ведь госпожа Ругон приходит с добрыми намерениями, она знает, в какой нужде вы оказались, и хочет лишь предложить вам помощь.

Он закричал в отчаянии:

— Деньги! Но я не хочу их, слышите!.. Я буду работать и заработаю себе на жизнь, черт побери!

Между тем деньги были бы как нельзя более кстати. Паскаль упрямился и не желал брать ни одного су из пяти тысяч франков, запертых в секретере. Теперь, когда он остался вдвоем с Мартиной, он полностью отрешился от житейских забот; он готов был довольствоваться хлебом и водой; каждый раз, когда служанка просила у него денег, чтобы купить вина, мяса, чего-нибудь сладкого, он пожимал плечами. Зачем? Со вчерашнего дня оставалась корка хлеба, чего еще надо? Но, преисполненная любви и сочувствия к хозяину, Мартина приходила в отчаяние от его скаредности, превосходившей теперь ее собственную, от нищеты, на которую он обрекал себя и весь дом. Даже рабочие из предместья жили лучше. В ней шла, по-видимому, тяжелая внутренняя борьба. Верная, собачья преданность Паскалю боролась со страстью к деньгам, скопленным по одному су, спрятанным в укромном месте и, по ее выражению, дающим приплод. Служанке было легче пожертвовать куском собственного тела, чем своими сбережениями. Пока хозяин страдал, но был не одинок, ей даже в голову не приходило коснуться своего капитала. Но вот однажды утром, увидев, что они дошли до крайности, что в очаге нет огня, а кладовая пуста, она в порыве неслыханного героизма исчезла на целый час и вернулась с провизией и сдачей со стофранкового билета.

Паскаль, как раз спустившийся по лестнице, удивился, спросил, откуда у нее деньги, он терял хладнокровие при одной мысли, что Мартина была у его матери, и готов был все выбросить в окошко.

— Да нет же, сударь, нет, — бормотала Мартина, запинаясь, — деньги вовсе не оттуда…

И она ответила ему заранее придуманной ложью.

— Представьте себе, дела с кредиторами господина Грангийо улаживаются, — по крайней мере, похоже на то… Я надумала заглянуть туда сегодня утром, и мне сказали, что и вам причитается малая толика, а пока я могу взять сто франков… И спросили с меня только расписку. А потом вы все уладите сами.

Паскаль даже не удивился. Мартина была уверена, что хозяин не пойдет ее проверять. Все же она почувствовала облегчение, видя, как беспечно, легко принял он на веру ее россказни.

— Тем лучше! — вскричал он. — Я же говорил, что никогда не надо отчаиваться. Это даст мне возможность привести в порядок дела.

Этими делами была продажа Сулейяды, о чем он смутно помышлял. Но как тяжело покинуть дом, где выросла Клотильда, где они прожили вместе почти восемнадцать лет! Он решил подождать две-три недели, чтобы все взвесить. Когда же появилась надежда вернуть часть денег, он отбросил всякую мысль о продаже. Он снова ушел в себя, ел то, что подавала Мартина, и даже не замечал созданного ею скромного благополучия, а служанка по-прежнему боготворила его, страдала, что ей пришлось затронуть свои сбережения, и вместе с тем была счастлива: ведь она содержит своего обожаемого хозяина, а он даже не подозревает этого.

Между тем Паскаль был несдержан с Мартиной. Потом он раскаивался, сожалел о своей резкости. Но он пребывал в таком лихорадочном возбуждении, что не мог справиться с собой и раздражался по малейшему поводу. Однажды вечером он услышал, что его мать снова без устали болтает на кухне, и пришел в дикую ярость.

— Запомните хорошенько, Мартина, я не хочу, чтобы она переступала порог Сулейяды. Если только вы примете ее еще раз у себя внизу, я вас выгоню!

Потрясенная, она словно приросла к полу. За все тридцать два года, что она ему служила, он никогда не угрожал ее уволить.

— О, сударь, и у вас хватило бы духа! Да я все равно не уйду, я лягу у порога.

Он уже пожалел о своей запальчивости и сразу смягчился:

— Да ведь я сержусь потому, что знаю, в чем дело. Она приходит сюда, чтобы вас подзуживать, восстанавливать против меня, разве не так? Да, да, она подбирается к моим бумагам, она хочет все украсть, все уничтожить там, наверху, в кабинете. Я-то хорошо ее знаю, — когда она чего-нибудь захочет, то уж не отступится… Так вот, — вы можете ей сказать, — я настороже, и пока я жив, ей даже близко не подойти к шкафу. Вдобавок ключ у меня здесь, в кармане.

И в самом деле, его опять обуял страх ученого, которого травят, преследуют. С тех пор как он остался один, ему всюду мерещились ловушки, расставляемые исподтишка врагами. Круг сужался, и если Паскаль проявлял такую непреклонную суровость против всяких попыток вторжения в его дом и отражал атаки матери, то лишь потому, что не обманывался относительно ее истинных намерений и боялся уступить. Стоит только матери проникнуть к нему, и она мало-помалу завладеет им, лишит собственной воли. Муки Паскаля возобновились, днем он был начеку, по вечерам сам запирал все двери и даже ночью частенько вставал, чтобы проверить, не взломаны ли замки. Он боялся, что служанка перейдет на сторону матери, и, желая обеспечить ему вечное блаженство, откроет ей двери. Он уже видел, как его папки пылают в камине, и сторожил их, вновь охваченный судорожной, болезненной страстью к этой груде мертвых бумаг, к холодным страницам рукописей, ради которых он пожертвовал любимой женщиной и которые хотел полюбить так, чтобы забыть все на свете.

С той поры, как уехала Клотильда, Паскаль весь ушел в работу, пытаясь найти в ней забвение. Он запирался у себя, никогда не заглядывал в сад и однажды, когда Мартина сообщила о приходе доктора Рамона, нашел в себе силы ответить, что не может его принять, — это ожесточенное стремление к одиночеству происходило от желания справиться с собой, ни на минуту не отрываясь от работы. Славный Рамон! Как охотно он обнял бы его! Ибо Паскаль чутьем угадывал великодушные чувства, побудившие Рамона заглянуть к старому учителю, чтобы утешить его. Но зачем терять целый час? Зачем подвергать себя волнениям и поддаваться слезам, которые лишь ослабят его? С утра он садился за стол, проводил за ним все утренние и послеобеденные часы, часто засиживаясь допоздна, при свете лампы. Он задумал осуществить свой прежний замысел: на основе документов и сведений о собственной семье заново пересмотреть теорию наследственности и установить, учитывая влияние среды, по каким законам наследственные признаки передаются в данной группе людей, переходя с математической точностью от человека к человеку: создать обширную Библию, книгу бытия семьи, общества, всего человечества. Он надеялся, что огромный размах задуманного плана, усилия, необходимые для осуществления этой величественной задачи, захватят его целиком, вернут ему здоровье, веру, гордость и дадут высшее счастье — сознание, что он завершил дело своей жизни. Но тщетно пытался Паскаль отдаться этой страсти, отдаться с жаром, весь без остатка, — он только бесплодно растрачивал физические и нравственные силы, — слабел с каждым днем и все больше приходил в отчаяние. Было ли это банкротством его творческой мысли? Труд отнял у Паскаля всю жизнь, он считал его единственным двигателем, благодетелем и утешителем, — неужели теперь он придет к выводу, что превыше всего — любить и быть любимым? Порой он погружался в размышления о своей новой теории равновесия сил, согласно которой все, что человек воспринимает посредством органов чувств, он должен возвращать в форме работы. Какой здоровой, счастливой была бы жизнь, если бы человек действовал, как хорошо отрегулированный механизм, который преобразует в двигательную силу энергию, поглощаемую в виде топлива, и поддерживает свою мощь и красоту слаженной, точной работой всех составных частей! В подобном существовании гармонически сочетались бы физические и интеллектуальные усилия, чувства и разум, половая функция и деятельность мозга, а всякое излишество было бы исключено, ибо излишество есть не что иное, как нарушение равновесия и болезнь. О, если бы можно было снова начать жизнь, зная, как надо ее прожить, копать землю, изучать людей, любить женщину, стремиться к совершенству человечества, ко всеобщему счастью путем правильного использования всех возможностей, заложенных в человеке, — какое прекрасное наследство оставил бы после себя врач-философ! Но эта далекая мечта, эта смутно рисовавшаяся ему теория наполняла Паскаля горечью при мысли, что сам-то он лишь растраченная и втуне погибшая сила.