Фредерик Сулье - Мемуары Дьявола Страница 61

Такая убежденность напрочь спутала мысли Луицци; его угнетала мысль, что в свете с таким презрением отзываются о женщине, казалось бы, вовсе не заслуживавшей такого отношения. Он вернулся домой в твердой решимости впредь полагаться только на свои собственные впечатления, когда дело касается мнения о ком-либо, и, подведя этот разумный итог дня, сладко заснул.

Но не суждено ему было долго оставаться столь мудрым; очень скоро новые события опять сбили его с толку{182}.

Наутро, не успел он встать с постели, как камердинер вручил ему утреннюю почту; одно из писем, от госпожи де Мариньон, до крайности удивило барона и стилем, и содержанием.

Вот это письмо:

«Милостивый государь,

Господин де Марей, прежде чем представить Вас в моем доме, испрашивал на то моего позволения. Ваше имя, столь уважаемое и почитаемое в обществе, не настолько, должна Вам заметить, влиятельно и весомо, чтобы Вы позволяли себе до такой степени злоупотреблять оказанным Вам доверием. Несомненно, певец, которого Вы безо всякого предупреждения привели в мой дом, необычайно талантлив, но соблюдение определенных приличий, как я понимаю, выше каких бы то ни было достоинств и выше каких бы то ни было имен; даже такого блестящего имени, как Ваше, господин барон, явно недостаточно, чтобы пренебрегать общепринятыми правилами поведения в приличных домах. Впрочем, достаточно разъяснений. Извините великодушно женщину, которая по возрасту годится Вам в матери, за совет, что по молодости лет когда-нибудь окажется Вам полезным. Примите мои искренние сожаления, но я не могу более считать Вас в числе лиц, своим присутствием оказывающих честь моей гостиной».

Когда до Луицци дошел смысл прочитанного письма со столь недвусмысленным отказом от дома, он подскочил на постели и заорал в величайшем возмущении:

— Ну и ну! Я что, совсем сдурел или спятил? Какого еще, к черту, певца я приводил к госпоже де Мариньон? В чем я нарушил приличия, чтобы вот так хлопать дверью у меня перед носом? В том, что сел рядом с госпожой де Фаркли? Значит, она публичная девка, а я только пешка в ее руках? Что, на нее и посмотреть уже нельзя? А уж заговорить — так это и вовсе значит скомпрометировать себя? А! Я должен выяснить все до конца!

Размышляя в таком духе, он нашел перо, намереваясь ответить госпоже де Мариньон, но, не успев написать и строчки, вдруг решил, что такая дерзость по отношению к нему заслуживает сурового наказания:

— Так-так! Значит, меня обвиняют в том, что я посмел сесть рядом с госпожой де Фаркли? Что, черт возьми, — теперь мы оба неприкасаемые? Ну что ж, госпожа де Мариньон, я осмелюсь дать вам чисто сыновний совет: когда такие твари, как баронесса дю Берг и госпожа де Фантан, — ваши самые близкие и дорогие подружки, то не стоит быть столь разборчивым в выборе людей, что приходят к вам в гости!

Оживившись, он продолжал размышлять:

— А сама госпожа де Мариньон, в конце концов, что из себя представляет? Откуда она взялась? Что за жизнь она прожила? Я должен знать! И немедленно! Тогда не я, а она у меня будет просить, как великой милости, почтить своим присутствием ее салон!

Луицци звякнул колокольчиком, и тут же пред ним возник Дьявол.

— Мессир Сатана, — твердо заявил барон, — никаких предисловий и рассуждений. И без диссертаций о нравственности или безнравственности. Ты расскажешь, и сейчас же, окончание истории жизни баронессы дю Берг, а затем о госпоже де Фантан и госпоже де Мариньон!

— Выходит, я должен поведать тебе три истории подряд, три повести о жизни женщин? Не много ли? Это займет недели три, никак не меньше, так что дай мне какую-нибудь отсрочку.

— Нет, я хочу, я требую, чтобы ты начал немедленно! А не то этот колокольчик, обладающий даром ужесточать твои вечные муки, сделает их столь невыносимыми, что ты забудешь об отсрочках! Начинай же, я весь внимание!

— Начать-то не сложно, а вот дойти до финала — дьявольски непростое дело. Что ж, я готов, если только ты скажешь, когда мне закончить мой рассказ: я просил у тебя три недели…

— Я не дам тебе и трех дней, бес!

— А мне и не потребуется больше двух, — ухмыльнулся Дьявол. — Сегодня у нас воскресенье и, кажется, уже полдень; так вот, во вторник к этому часу ты будешь знать все, что тебе нужно, о госпоже де Фаркли; и когда твои дружки придут требовать от тебя объяснений, ты встретишь их во всеоружии, а также сможешь дать достойный ответ госпоже де Мариньон, ибо будешь в курсе того, что хочешь сейчас знать.

— Вот это разговор! — согласился Луицци. — А поскольку нам предстоит долгая беседа, то потрудись начать немедленно.

— Больше того, я возьму на себя труд подсократить свой рассказ, — продолжал Дьявол, — но только если ты сам мне поможешь.

— Это каким же образом?

— Не прерывая меня ни на секунду и позволив мне излагать на свое усмотрение.

— Согласен!

Луицци оставался в постели, а Дьявол, расположившись в просторном кресле, дернул звонок и приказал явившемуся камердинеру:

— Барона ни для кого нет дома. Вы меня хорошо поняли? Ни для кого!

Камердинер исчез, и Дьявол, со смаком раскурив сигару, обернулся к Луицци и произнес:

XI

Продолжение рассказа о первом кресле

— Тебе приходилось читать Мольера?

— Ты злоупотребляешь моим терпением, кровопийца. Я, кажется, не просил тебя углубляться в литературные экскурсы. Переходи же к госпоже дю Берг!

— Не извольте сомневаться, господин барон, перейду.

— Я и не сомневаюсь, только давай без скучных околичностей.

— Ты сам же удлиняешь их до бесконечности.

Луицци подавил раздражение и процедил сквозь зубы:

— Ладно, продолжай как тебе угодно, аспид, только покороче.

— Так вот, читал ли ты когда-нибудь Мольера?

— Да я его помню чуть ли не наизусть.

— Ну-с, раз так, то ты должен был отметить, что этот сочинитель презабавных комедий обладал далеко не шуточным умом; дошло ли до тебя, что, хотя он не стеснялся изъясняться по любому поводу в самых вольных выражениях, в глубине души оставался совершенно чист; уразумел ли ты, что сердце этого остряка и насмешника было сердцем законченного меланхолика?{183}

— Да-да-да-да, — быстро и запальчиво проговорил Луицци, словно понимая, куда клонит Дьявол. — Да-да, ну и что из того?

— Ровным счетом ничего. Но позволь тебя спросить еще, заметил ли ты у автора необыкновенного ума, чистой души и меланхолического характера такую фразу в пьесе под названием «Мнимый больной»:{184} «Господин Пургон обещал устроить так, что я сделаю своей жене ребенка»{185}.

— Да, я помню эти слова, но не вижу…

— А ты вообще мало видишь, — прервал барона Дьявол. — Но если когда-нибудь соберешься опубликовать свои мемуары, то не забудь поставить эту фразу в качестве эпиграфа к анекдоту, который сейчас услышишь.

— О ком?

— О баронессе дю Берг, разумеется.

— Ну наконец-то!

— Так вот, — неторопливо продолжил Сатана, — на чем мы остановились в прошлый раз? Ах да, дю Берг благополучно отошел в мир иной, и Натали некоторое время неподвижно стояла, глядя на труп; первое, о чем она задумалась, стоит ли признаваться в содеянном отцу. Такая неординарная девушка, как Натали, не могла долго мучить себя сомнениями: она узнала секрет своего отца, но отец никогда не узнает ее тайну, ибо она промолчит. Ей понадобилась недетская выдержка — ведь пришлось провести всю ночь подле трупа, раздеть его, уложить в кровать, словом, сделать все возможное для того, чтобы первый, кто заглянет поутру в ее комнату, решит, что она спала рядом с мертвым.

В общем, думаю, тебе не покажется необычным тот факт, что смерть дю Берга не вызвала ни малейшего удивления — его закопали на самых законных основаниях, никто даже не поинтересовался причинами его смерти, в том числе и Фирьон, ровным счетом ничего не заподозривший. Он поверил также в отчаяние своего дитяти; ему хотелось только пролить свет на одно-единственное обстоятельство, которое его интриговало: умер дю Берг только стараниями нанятого им шарлатана или же беднягу доконала необдуманно подаренная ему первая брачная ночь.

Вскоре Фирьон получил однозначный ответ на эту загадку.

На следующее утро после похорон дю Берга он вошел в погруженную в полумрак комнату дочери, задернувшей все шторы, ибо после кончины единственного в этом мире любимого существа она не желала больше видеть свет земной. Именно такого рода словами она приветствовала батюшку, который выслушивал ее с видом сокрушенного горем человека и отвечал в том же духе; и вдруг Натали, не переставая рыдать, обронила фразу по меньшей мере странную для столь юной девицы: