Вирджиния Вулф - Ночь и день Страница 61

— Пока подвозить нас некому, предлагаю немного пройтись.

— Да-да, — ответила она машинально, глядя мимо него.

Догадавшись, что ей не до разговоров, а может, отвлекшись на собственные переживания, Ральф больше ничего не сказал, и какое-то время они шли по Стрэнду в молчании. Ральф пытался привести в порядок мысли, чтобы, когда придет время, сказать что-то весомое и убедительное, но оттягивал этот момент, поскольку нужные слова не находились, да и место казалось неподходящим. На Стрэнде было людно. К тому же в любую минуту могло подъехать пустое такси. Ни слова не говоря, он свернул налево, на одну из боковых улочек, ведущих к реке. Ни в коем случае они не должны расстаться, прежде чем он объяснится, вот что главное. Он все заранее продумал, знал даже, с чего начнет и как продолжит мысль. Однако теперь, когда они остались одни, он никак не мог заставить себя с ней заговорить и даже в сердцах подумал, что она нарочно чинит ему препоны — зная ее чары, это нетрудно было предположить. Он собирался выложить ей все начистоту — и тогда они вместе решат, как быть дальше: оставаться ли ему навсегда ее пленником или освободиться раз и навсегда. Но минута за минутой проходили в молчании, и ровно ничего не происходило, хотя она была рядом — так явно, так зримо. Развевались шелка, трепетали перья на шляпке, она то шла чуть впереди, то отставала, и тогда он ее поджидал.

Молчание затягивалось, наконец Кэтрин обратила на него внимание. Вначале она досадовала на то, что, как назло, нет ни одного кеба, который освободил бы ее от нежеланного спутника, затем попыталась вспомнить, что именно говорила ей Мэри и почему из этого следовало, что он дурной человек, и, разумеется, не вспомнила, однако все это вместе с решительными манерами — зачем, например, он так поспешно свернул в переулок? — наводило на мысль, что она имеет дело с личностью сильной, хотя и малоприятной. Кэтрин остановилась и, поглядев по сторонам в поисках кеба, наконец заметила один — вдали.

— Не возражаете, если мы еще немного пройдемся? — предложил он. — Я хотел бы вам кое-что сказать.

— Хорошо, — ответила она, полагая, что его просьба имеет какое-то отношение к Мэри Датчет.

— У реки не так шумно, — сказал он и быстро перевел ее на другую сторону улицы. — На самом деле я просто хотел спросить… — начал он, но последовавшая за этим пауза оказалась такой долгой, что она успела рассмотреть его бледный профиль на фоне вечернего неба, узкие скулы, нос с горбинкой. И во время этой заминки к нему пришли совсем другие слова, не те, что он собирался произнести.

— Вы стали для меня идеалом с той самой минуты, как я впервые увидел вас. Я мечтал о вас, я не мог думать ни о ком, кроме вас, вы были смыслом моей жизни.

Эти слова, произнесенные странным сдавленным голосом, прозвучали так, словно он обращался к кому-то другому — не к девушке, которая стоит перед ним, а к некой фигуре, маячившей вдали.

— Да, я совсем потерял голову и понял, что должен объясниться с вами, иначе сойду с ума. Для меня вы самое прекрасное, самое настоящее, что есть в мире, — восторженно продолжал он, уже не выбирая слов, потому что все, что он хотел сказать, вдруг открылось ему с предельной ясностью. — Я вижу ваш образ всюду: в сиянии звезд, в речных волнах — во всем, что существует в мире, и это правда. И более того, я уверен, жизнь без вас невозможна. А сейчас я хочу…

До сих пор она слушала его с таким чувством, будто пропустила какое-то простое и весомое слово, без которого все сказанное теряло всякий смысл. Здесь какая-то ошибка, и надо немедленно остановить этот бессвязный поток, но как? Ей казалось, все сказанное предназначается не ей, а другой и к ней не имеет никакого отношения.

— Не понимаю, — сказала она. — Вы говорите то, чего на самом деле не думаете.

— Я отвечаю за каждое свое слово, — ответил он твердо и пристально посмотрел на нее.

И наконец в памяти всплыла фраза, которую она так долго пыталась вспомнить. «Ральф Денем любит вас» — вот что сказала Мэри Датчет. Глаза Кэтрин гневно сверкнули.

— Сегодня днем я виделась с Мэри Датчет! — воскликнула она.

Он вздрогнул от неожиданности, но тут же ответил:

— Полагаю, она рассказала вам, что я просил ее выйти за меня замуж?

— Нет.

— Тем не менее я сделал это. В тот день, когда встретил вас в Линкольне, — продолжал он. — Я собирался просить ее руки, но затем увидел за окном вас. После этого думать о женитьбе было уже невозможно. И все же я сделал это, но она знала, что я лгу, и ответила отказом. Тогда я думал — я и сейчас так думаю, — что я ей небезразличен. Я поступил очень дурно. И мне нечего сказать в свое оправдание.

— Да, — сказала Кэтрин. — Я тоже не вижу, что можно сказать в оправдание. Это было жестоко. — Но столь категоричным тоном она хотела убедить себя, не его. — Мне кажется, — продолжала она так же уверенно, — что надо быть честным. Такому поступку нет оправдания. — Она увидела перед собой грустное лицо Мэри Датчет.

После минутной паузы он сказал:

— Я не хочу сказать, что люблю вас. Я вас не люблю.

— Это я и так поняла, — ответила она в замешательстве.

— Я лишь хотел честно сказать о том, что не дает мне покоя, — добавил он.

— Ну так говорите, — помедлив секунду, сказала она.

Оба, как по команде, разом остановились и, опершись на парапет, стали смотреть на маслянистую серую воду.

— Вы сказали, надо быть честным, — начал Ральф. — Хорошо. Я попытаюсь изложить вам факты; но предупреждаю, вы сочтете меня безумцем. С тех пор как я впервые встретил вас четыре или пять месяцев назад, вы стали для меня, как это ни глупо звучит, идеалом — и это факт. Стыдно признаться, до чего я докатился. Это стало смыслом моей жизни. — Он оборвал себя. — Не зная о вас ничего, кроме того, что вы прекрасны, я начал думать, что между нами что-то есть, что у нас есть общие взгляды на некоторые вещи… Я часто думал о вас, представлял, что сказали бы вы или сделали, бродил по улицам и беседовал с вами — мечтал о вас. Это всего лишь вредная привычка, привычка школяра, глупый бред — так часто бывает, половина моих приятелей пережили подобное. Вот, теперь вы все знаете.

Они отошли от парапета и медленно направились вдоль набережной — рядом, едва не касаясь друг друга плечами.

— Если бы вы узнали меня получше, то ничего бы такого не случилось, — сказала она. — Но у нас не было такой возможности — нам все время кто-то мешал… В тот день, когда пришли мои тетушки, вы хотели все мне рассказать? — спросила она.

Он кивнул:

— Именно тогда вы рассказали мне о своей помолвке…

Ну да, теперь на помолвке можно поставить крест, с горечью подумала она.

— Я не верю, что перестану так о вас думать, если узнаю лучше, — продолжал он. — У меня лишь появится больше причин так думать. Мне не стоило беспокоить вас всей этой чепухой, что я сегодня наговорил… Но это не чепуха. Это правда, — упрямо произнес он. — Это очень важно. Вы скажете: то был плод воспаленной фантазии, что-то вроде галлюцинации, но ведь таковы все наши чувства. Лучшее из того, что у нас есть, отчасти иллюзорно. И все же, — добавил он, словно споря с собой, — если бы мои чувства не были настоящими, я не стал бы менять свою жизнь из-за вас.

— Что вы хотите сказать? — спросила она.

— Я говорил вам. Я снял коттедж и бросаю службу.

— Из-за меня? — спросила она с удивлением.

— Да, из-за вас, — коротко ответил он.

— Но я ничего о вас не знаю, не знаю, какие у вас могут быть обстоятельства, — сказала она наконец, поскольку он молчал.

— У вас нет никакого мнения обо мне?

— Да нет, мнение у меня есть… — не очень уверенно произнесла она.

Ему хотелось попросить ее объясниться, но он не посмел, и к его удовольствию она продолжила, словно прочитав его мысли:

— Мне казалось, вы меня невзлюбили за что-то, и, наверное, не без причины. Я подумала: вот человек принципа…

— Нет, я человек чувства, — сказал он тихо.

— Тогда скажите мне, зачем вы это делаете? — спросила она после паузы.

И он начал спокойно — не зря же готовился — излагать все по порядку: как заботится о братьях и сестрах, и что сказала его мать, и о чем умолчала сестра Джоан, и какая сумма внесена в банк на его имя, и что брат решил податься на заработки в Америку, и какая часть дохода идет на оплату жилья, и прочие подробности. Она слушала его и все запоминала — так что к моменту, когда вдали показался мост Ватерлоо, могла бы повторить все это как на экзамене — но ее мысли были заняты этим не больше, чем подсчетом булыжников на мостовой. Она была счастлива как никогда в жизни. Если бы Денем знал, что, пока они шагают по набережной, перед глазами у нее мелькают книги, испещренные математическими значками, страницы, заполненные точками, черточками и кривыми линиями, его тайная радость от того, что она так внимательно слушает, заметно бы поубавилась. Она говорила: «Да, понимаю… Но чем это вам поможет?.. Ваш брат сдал экзамен?» — с таким участием, что он поминутно одергивал себя, убеждаясь, что это не сон, — и все это время она мысленно разглядывала в телескоп туманные белые диски далеких миров, пока не почувствовала, что раздвоилась: идет вдоль реки с Денемом и в то же время сосредоточенно изучает серебристый шар, парящий в густой синеве над пенными облаками, укрывающими весь видимый мир. Кэтрин посмотрела на небо: ни одна звезда не могла пробиться к ним сквозь завесу низких туч, гонимых по небу западным ветром. Она поспешно опустила взгляд. И ведь нет никакой причины, думала она, для этого счастья: она не свободна, и не одна, множество нитей по-прежнему связывают ее с землей, и с каждым шагом она все ближе к дому. Но все равно она радовалась, как не радовалась никогда в жизни. Воздух был чище, огни ярче, а холодный камень парапета холоднее и тверже, когда она — случайно или намеренно — коснулась его рукой. Вся ее неприязнь к Денему исчезла как по волшебству, ведь он не мог помешать ей, куда бы она ни пожелала направиться — к звездам или домой, но что это ее состояние как-то связано с ним — об этом она не задумывалась.