Алистер Кроули - Лунное дитя Страница 61

— Народ думает, что кто-то наверху нарушил священные договоренности, что большие нации опять попирают права малых и тому подобное; правительства думают, что соседям опять понадобились их рынки сбыта; я же, который вызвал весь этот процесс к жизни, знаю лишь, что новая эра не родится на свет без кровопускания; беременность и так затянулась. Как можем мы проповедовать Закон свободы в мире, где всякая человеческая свобода подавлена законами индустрии? Люди настолько превратились в рабов, что безропотно подчиняются законам, которые в любые иные времена, в любой стране немедленно вызвали бы революцию! Каждый получил учетный кодовый номер, сковывающий его не хуже цепей! И они позволяют своим тиранам по своему произволу лишать их даже тех удовольствий, на которые еще хватило бы их нищенской зарплаты. Нет, осталось лишь одно средство превратить лавочного приказчика в Курция, а тупую ткачиху — в героическую Корнелию, и я этим средством воспользовался.

— И каким же образом?

— О, это долгая история. Впрочем, ты помнишь сэра Эдварда? Он хороший мистик. Ты наверняка читал его статью о конце эры Рыб.

— Да, но я не думал, что это следует понимать буквально.

— И тем не менее это так. Впрочем, ему самому от этого мало проку; скорее всего, он потеряет свою должность. Он человек слишком духовный. А им в течение ближайшего года двух нужны будут одни фанатики. Хотя и это тоже необходимо: сожрав друг друга, фанатики освободят место философам, и настанет новая эра, иная цивилизация.

— Не так давно ты сам упрекал меня в излишней любви к сильнодействующим средствам, — вспомнил Сирил Грей.

— Я гнусно лицемерил, то есть прикидывался добрым порядочным англичанином, — не моргнув глазом, ответил старый мистик. — Тем не менее на этой неделе у меня назначена встреча с премьер-министром — как раз обсуждения этих вопросов. Извини, что пришлось на твои шутки отвечать такими же. И все же я хотел бы, ты понял: то, что я сделал, было необходимо. Тупой обыватель — худший из преступников.

— В этом я с тобой совершенно согласен.

— Возьми примеры из истории. Во времена рыцарей мы симпатизировали юношам, добивавшимся рыцарского звания, чтобы исправить ошибки, сделанные другими, И королям, мужество и мудрость которых не раз спасали подданных от могущественного врага. Когда же королевская власть сделалась тиранией, а феодализм — рабством, нашими кумирами стали бунтовщики. Робин-Гуд, Хервард Неспящий, Добрый Принц Чарли, Роб Рой; тогда для нас героем был угнетенный. Потом настали времена индустрии, и мы, вслед за лордом Байроном, начали симпатизировать пиратам и бандитам. Однако вскоре не стало и их, и теперь или, лучше сказать, позавчера нам пришлось полюбить откровенных негодяев — Арсена Люпена, Раффлза, Стингери, Фантомаса и еще добрую сотню других, или, наоборот, сыщиков, их ловивших, которые хотя и защищали породившее их общество, однако превосходно умели водить полицию за нос. В этом, собственно, и заключается весь шарм этих… Пера Непомню-как-дальше у Габорио, Дюпена и Шерлока Холмса. Нигде в литературе не найти хоть сколько-нибудь приличного сыщика, у которого были бы хорошие отношения с полицией! При этом не следует забывать, что настоящий писатель, хочет он того или нет, всегда выражает подсознательные желания своих читателей. Ни один литературный поденщик, следующий вкусам богатых обывателей и выбирающий героев из числа миллионерских сынков, до сих пор не создал — и никогда не создаст! — подлинного характера. Что ж, если читатели любят воров и ненавидят судей, значит, с судьями явно что-то не в порядке.

— Но если в мире действительно разразился кризис, то ты-то зачем явился сюда, в самую его гущу?

— Я явился, чтобы купить Италию. Боулинг уже купил Бельгию, как тебе, наверное, известно. Он был в хороших отношениях с покойным Леопольдом, но тот был слишком тонкого склада, чтобы торговаться по-настоящему. Хотя и понимал, что, начнись война, он проиграет ее первым. Альберт же просто сгреб денежки, не мучаясь никакими угрызениями совести; а от них-то обычно вся морока. Это очень хороший способ; его изобрели немцы.

— Да, но зачем покупать Италию? Только затем, чтобы не дать расслабиться Австрии? Ведь эти итакийцы даже воевать не умеют, не говоря уже о том, что несчастный трентинский клин в границе сведет на нет любую их стратегию.

— В том-то и дело. Конечно, проще и дешевле было бы купить Болгарию. Но сэр Эдвард не желает об этом и слышать. Поэтому на Балканах теперь нашими врагами будут и те, и эти. У России, таким образом, любви к нам тоже не прибавится, а это, в свою очередь, усилит раздоры между членами Антанты. Впрочем, это тоже не будет иметь значения, когда с обеих сторон погибнет достаточно людей. Те же, кто выживет, приобретут каждый на локоть больше жизненного пространства, чтобы было где разгуляться душе, да еще на фунт воспоминаний о героическом прошлом, чтобы было чем разбавить сытую скуку бытия. Нет, два года окопов хоть кого приведут в чувство. Да они просто с лица земли сметут всех этих ханжей, поучающих, что курить вредно, что употреблять мясо и пиво — грех, как грех гулять после одиннадцати вечера, целовать девушек, читать романы, играть в карты и ходить в театр, да еще в субботу!

— Возможно, ты и прав. У меня складывается впечатление, что с возрастом ты делаешься все оптимистичнее. В моих же юных ушах раздаются лишь вопли несчастных рабов, которым в очередной раз предложили скинуть цепи.

— О, в ближайшие годы вся Европа наполнится воплями — и вонью. Однако придет новое поколение, которое не будет знать ни бедности, ни страха перед смертью.

Единственное, чего они будут страшиться, это слабости.

Они не позволят себе ни слабости, ни подлости.

— Какая обширная программа! Что ж, qui vivra verra![18]

А я меж тем буду ежедневно являться на рапорт к генералу Крипсу.

— По-моему, он уже во Франции, так что ты легко найдешь его. Если удастся отстоять Париж, то делать тебе будет почти нечего. Ты же знаешь, что англичанин будет три года собираться, прежде чем натянет сапоги. Если бы мы прислушались к людям, которые знали, как американцы, и вовремя выставили свою трехмиллионную армию, то войны вообще могло бы не быть, тем более при такой неразберихе этих европейских альянсов. Максимум, что могло бы произойти, это очередная социальная революция, стычка рвачей с еще большими рвачами — мерзкое дело, потому что от этого люди подлеют и только коснеют в своем рабстве. Впрочем, как водится, народ по обе стороны баррикад свято верит, что сражается за правое дело; только правительства знают, кого и зачем они обманывают. Что ж, зато обе стороны, и победители, и побежденные, лишь укрепляются в сознании своей правоты. Ты только посмотри на них! Еще три дня назад Франция была Францией Панамы и Дрейфуса, Францией мадам Юбер и мадам Кайо; сегодня — это Франция Роланда и Генриха Четвертого, Дантона и Наполеона, Гамбетты и Жанны д'Арк!

— А Англия — все еще Англия войны с бурами, ирландской резни, скандала с Маркони и битвы При Трэнби?

— Не торопи Англию, дай ей время. Ей должно сделаться очень плохо, чтобы она задумалась, как сделать лучше.

— Время, говоришь? Ты прав! Мне и впрямь не стоит терять времени, если я хочу успеть на утренний поезд в твою Страну радужных надежд.

— А поезда уже не ходят. Я добрался сюда из Тулона на военном корабле, это эсминец. Он же обратным рейсом доставит туда тебя. Командует им наш человек, Джек Мэннерс. Придете в Тулон, и ты как раз поспеешь к рапорту. Так что времени у тебя всего полчаса; увидимся на борту. Моя машина отвезет тебя в порт. А вот и твой патент.

Сирил Грей спрятал его в карман, и оба мага вошли в дом. Час спустя они уже были на борту эсминца. Саймон пожал Сирилу руку; никто из них не произнес при этом ни слова. Старый маг быстро спустился по сходням на пристань, и их тотчас же убрали. Капитан Мэннерс отдал команду сниматься с якоря. Когда эсминец, набирая скорость, лег курсом на север, он прошел всего в полукабельтове от легкой белой яхты. Яхта принадлежала Абдул-бею; он находился на ней вместе с Лизой, отмечавшей свое освобождение огромным количеством шампанского. Ее глаза сияли радостью на заплывшем жиром лице; щеки, формой и консистенцией напоминавшие добрую порцию камамбера, свисали складками, переходя в такую же жирную шею, размерами походившую на зоб; все это стекало на формы еще более пышные, способные привести в восторг любого архитектора, рассчитывающего округлить сумму предъявляемого спонсору счета с помощью чудовищного количества возможно более материалоемких цоколей, колонн и подпорок. Луна по-прежнему влияла на Лизу, и это влияние, ничем более не сбалансированное, выливалось в полубезумные причуды; если у носорога, мозг которого составляет лишь ничтожную долю его общего веса, это неравновесие проявляется главным образом на эмоциональном уровне, то у женщины, тем более такой, как Лиза, оно проявлялось главным образом на уровне физическом. Она наслаждалась тем дорогим шиком, который ей обеспечивали деньги Абдул-бея, не задумываясь о том, что фактически по уши погрузилась в то самое болото, которого в свое время так опасалась. Мадам Кремерс, хмыкая про себя, называла Лизу пухлым снеговиком, не ко времени решившим растаять.