Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Дьявольские повести Страница 61

Куда он ездил? Кого это интересовало! Он отсутствовал больше года, после чего возвратился в Париж и снова впрягся в оглобли светской жизни. Однажды вечером он был у испанского посла, где, замечу мимоходом, в тот вечер толпился самый цвет Парижа. Было поздно. Собирались садиться за ужин. В буфете царила толкотня, гостиные опустели. Правда, несколько мужчин задержались в игральном салоне и упорно вистовали. Неожиданно партнер Трессиньи, листавший черепаховую записную книжечку, куда он заносил ставки при каждом роббере, усмотрел там нечто такое, что выросло у него в восклицание «А!», которое свидетельствует, что человек нашел то, что искал.

— Господин посол, — обратился он к хозяину дома, заложившему руки за спину и следившему за игрой, — сохранился ли еще в Мадриде кто-нибудь из Сьерра-Леоне?

— Ну конечно, — ответил посол. — И прежде всего, герцог, который на равной ноге с самыми знатными грандами.

— А что это за герцогиня де Сьерра-Леоне, которая недавно скончалась в Париже, и кем она приходится герцогу? — полюбопытствовал партнер Трессиньи.

— Это может быть только его жена, — спокойно пояснил посол. — Но вот уже скоро два года она все равно что мертва. Она исчезла, и никто не знает — почему и куда. Здесь кроется глубокая тайна. Следует помнить, что великолепная герцогиня д'Аркос де Сьерра-Леоне была не из современных женщин, этих дам с причудами, которых похищают любовники. Это была особа, по меньшей мере, столь же надменная, что ее супруг герцог, а он — самый большой гордец среди испанских ricos hombres.[276] Кроме того, она отличалась набожностью, почти монашеской набожностью. Она жила только в Сьерра-Леоне, пустыне из порфира, где орлы, если они там водятся, и те падают с горных вершин, задохнувшись от скуки. Однажды она исчезла, и следов ее не нашли. С тех пор герцог, человек времен Карла Пятого,[277] которому никто не осмелился задать ни малейшего вопроса, поселился в Мадриде и ни словом не упомянул ни о своей жене, ни о ее исчезновении, словно герцогини никогда не существовало. В девичестве она была Турре-Кремата, последняя в итальянской ветви этого дома.

— Именно так, — перебил игрок, снова пробежав запись на одном из листков своей черепаховой книжечки, и торжественно добавил: — Так вот, господин посол, имею честь сообщить вашему превосходительству, что герцогиня де Сьерра-Леоне похоронена нынче утром, и притом — чего уж вы никак не можете предположить — отпета в церкви при больнице Сальпетриер[278] как пациентка этого учреждения.

При этих словах игроки подняли носы, уткнутые в карты, перевели глаза на стол и с испугом поочередно уставились на того, кто говорил с послом.

— Да-да, — продолжал он, наслаждаясь произведенным эффектом, вещью, столь желанной во Франции. — Сегодня утром я проезжал мимо церкви и услышал за ее стенами такие раскаты духовной музыки, что вошел туда в надежде попасть на какое-то торжество и как с неба свалился, увидев, что вход задрапирован черной тканью с двойными гербами, а на клиросе стоит ослепительно пышный гроб. Церковь была почти пуста. Лишь на скамье для бедных сидело несколько нищих, да кое-где виднелись ужасно изъязвленные пациентки соседней больницы, сохранявшие еще остатки разума и способные держаться на ногах. Удивленный такой публикой вокруг такого гроба, я подошел поближе, прочел надпись, сделанную большими серебряными буквами на черном покрове, и с еще большим изумлением скопировал ее для памяти:

Игроки не думали больше о партии. Что до посла, то, поскольку дипломату так же невместно удивляться, как офицеру трусить, он почувствовал, что изумление может уронить его достоинство.

— И вы не навели справки?.. — осведомился он тоном, каким говорят с подчиненными.

— У кого, ваше превосходительство? — отпарировал собеседник. — В церкви находились одни бедняки, а священники, которые, вероятно, располагали нужными сведениями, были заняты службой. К тому же я вспомнил, что буду иметь честь видеть вас вечером.

— Я наведу справки завтра, — сказал посол.

Прерываемая восклицаниями партия закончилась кое-как: каждый был так поглощен своими мыслями, что эти опытные вистеры все без исключения наделали ошибок, и никто не заметил, как побледневший Трессиньи схватил шляпу и ушел, ни с кем не прощаясь.

На следующий день он с раннего утра отправился в Сальпетриер. Он попросил вызвать капеллана, старого чудаковатого священника, и тот дал ему все просимые сведения о пациентке № 119, которой стала герцогиня д'Аркос де Сьерра-Леоне. Несчастная явилась умирать туда, где, как она предвидела, ей предстояло умереть. Играя в свою страшную игру, она заразилась самой ужасной из всех болезней. За несколько месяцев, рассказывал священник, она прогнила до костей. Однажды у нее из орбиты вывалился один глаз и, как монета в пять су, упал к ее ногам. Умерла она — правда, стоически — в нестерпимых муках. У нее еще оставались драгоценности и порядочные деньги, которые она завещала больным, заказав на остаток пышные похороны. «Только в наказание себя за беспутство, — добавил старый священник, так ничего и не понявший в этой женщине, — она из сокрушения сердечного и смирения потребовала, чтобы на гробе и на могиле написали после ее титулов, что она была… проституткой. И должен сказать, — заключил старый священник, обманутый ее исповедью, — что из смирения же она просила не писать слово „раскаявшаяся“».

Трессиньи горько улыбнулся честному священнику и не стал разрушать иллюзию его наивной души.

Он-то знал, что она не раскаялась, а ее смирение было всего лишь местью и после смерти!

Шевалье Детуш

Моему отцу

Как много причин побуждают меня, отец мой, посвятить вам эту книгу, которая напомнит вам о стольких вещах, благоговейно хранимых в вашем сердце! Вы знавали одного из ее героев и, несомненно, сами разделили бы героизм его и одиннадцати его сотоварищей, будь у вас за плечами на несколько лет больше в момент, когда совершилась эта драма времен гражданской войны. Но тогда вы были всего лишь ребенком, чей очаровательный портрет поныне украшает голубую спальню моей бабушки, — на него указывала она мне с братьями в детстве своей прекрасной рукой, заклиная нас быть схожими с вами.

О, разумеется, отец мой, это было бы лучшее, что я мог сделать. Вы, как древний pater familias[280] и господин в своем доме, прожили жизнь, посвятив ее достойному досугу, храня верность убеждениям, которые не одержали победу, и опустив курок на полку ружья, потому что война шуанов потухла, заглушённая бранным великолепием Империи и славой Наполеона. Мне не дана была столь спокойная и бестревожная судьба. В отличие от вас я не остался в родном краю, укоренясь там надежно и прочно, как дуб; моя фантазия увлекла меня вдаль, в безумную погоню за ветром, о котором говорит Писание[281] и который, увы, столь же повсеместно уходит меж пальцев руки человеческой. Именно из этой дали я шлю вам свою книгу: читая ее, вы вспомните злополучных современников и соотечественников, написанную которыми страницу истории роман восстанавливает сегодня моею рукой.

1. Три столетия в одном уголке

В лес мы больше не пойдем —

Лавры там срубили.

Это было в последние годы Реставрации. На острой, словно игла, и остекленной, словно фонарь, колокольне аристократического городка Валонь пробило половину после восьми, как выражаются крестьяне на Западе.

Шарканье двух сабо, неуверенное движение которых как бы ускорялось не то страхом, не то непогодой, — вот и все, что нарушало тишину площади Капуцинов, не менее безлюдной и мрачной в этот час, чем Висельничий пустырь. Тем, кто знаком со здешними краями, известно, что Висельничий пустырь, именуемый так, поскольку на нем в прежнее время вешали преступников, представляет собой давно заброшенный участок земли справа от дороги из Валони на Сен-Совёр-ле-Виконт, участок, который путники из традиционного суеверия старались обходить стороной. Хотя ни в одной стране половина девятого вечера не почитается поздним и неподобающим часом, дождь, зарядивший без перерыва с самого утра, темнота — шел декабрь — и нравы этого городка, уютного, неторопливого и отгородившегося от мира, объясняли безлюдность площади Капуцинов и оправдывали удивление вернувшегося домой буржуа, который, стоя у закрытых наглухо ставень, слышал, быть может, вдалеке, как прерывисто скрипят эти сабо по мокрой мостовой и к звуку их неудержимо примешивается какой-то другой шум.