Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести Страница 61

— С добрым утром, графушка-душечка, а я точный, как смерть. Ну, бог в помощь!

— Да ты сядь, Леопольд, и выпей немного сливянки. А там — за дело. Жарьте тут, варите, пока я съезжу на станцию за гостем.

— Когда он прибывает?

— В час.

— Кто едет?

— Он сам и его секретарь.

— Знатоки? — Кожибровский пожал плечами.

— Перу барона принадлежит даже руководство для охотников.

— Вот и хорошо, мой дружок, — ликовал Сламчик, — ибо в том, в чем немец считает себя знатоком, он ничегошеньки не смыслит. А сколько же ему примерно лет?

— Пожалуй, под семьдесят. Сламчик от восторга потирал руки.

— Это наилучшие годы. Я имею в виду, для нас. Для него — нет. В этом возрасте человек как обезьяна. Ну а секретарю сколько лет?

— Лет двадцать пять. Это Ханк, его молодой родственник.

— О, молодо-зелено. Он еще в козлином возрасте. Ему можно будет подсунуть Анчурку Комелик. Я обучу девчоночку.

— Что это за иероглифы с возрастами?

— Очень просто: каждый человек находится в возрасте какого-либо животного.

— А ты сам-то в чьем возрасте?

— В лисьем, приятель!

— Слушай, Сламчик, не пей-ка ты больше этой сливянки, ты уже до этого выпил где-то. Чувствуется по твоим рассуждениям.

— Ничего не чувствуется. Я тебе старую сказку сказываю. И умную сказку. Постарее, чем твоя сливянка. Дай опрокину еще одну. За твое здоровье, графушка. Ну так вот, эта сказка такая: бог рассердился на Адама, потому что тот яблоко ел. Вот потому я, богобоязненный человек, с тех пор никогда не ем яблок. И не пью яблочное вино. Ну так вот, где я остановился? Ага. Бог швырнул человека на землю, чтобы он умер смертью смерти. Неизвестно только было, когда именно следовало умирать Адаму и Еве. Срок оставался неясным. Господь решил — пусть поживут до двадцати четырех лет. До тех пор жить имеет смысл. Однако человеку этого показалось мало, пришел он к богу жаловаться. Бог говорит человеку: не можем, Адам, дай ми покой! Не могу, мол, Адам, оставь меня в покое, я все годы уже поделил между тварями. Человек давай хныкать: где, мол, справедливость, когда человек до двадцати лет только растет и к чему-де такая длинная подготовка, неужели ради ничтожных четырех лет? Бог и сам это понимал: «Habeas rectum[25], — сказал он, — но где же я вам теперь возьму годов-то? Ну да ладно, уж так и быть, в долг попрошу». (Вот у кого научились наши дворяне делать долги!) Созвал, значит, бог зверей, что были близко, сначала козла, у него занял для человека пять лет, потом подозвал лисицу, и она дала десяток, — словом, продлил людской век до сорока лет. Подморгнул тут бог Адаму: «Довольно ли с тебя, Адам?» А тот знай головой трясет: нет, мало, мало еще! Попросил господь у вола десяток лет. И он дал (на то он и вол). «В эти годы, — сказал господь Адаму, — так же будешь тянуть ты иго, как вол. Ну, еще надо?» Адам говорит, надо. Теперь уже у осла попросил господь десять лет. Человеку и этого оказалось мало, но поблизости не было другого животного, кроме обезьяны. Значит, от нее нужно было добирать все остальное. Ну, теперь-то ты, графушка, понял, что я говорил?

— Предположим, понял. И я очень доволен, что ты теперь проживаешь как раз взятые у лисицы годы. Но смотри мне, Леопольд, будь начеку и не забывай, что ты министр, приехавший навестить меня — причем как раз в то время, как я отлучился встречать гостей.

— Ох, конечно, не забуду. Это мне на всю жизнь памятно будет.

— За обедом ты сидишь от меня по правую руку.

— И на который час ты заказал обед?

— На четыре. Со станции я отвезу гостей прямо в лес, а пока мы еще не заберемся далеко, Штириверский, который должен проследить, как будут выпускать зайцев, верхом подлетит ко мне докладывать, что ты прибыл. Все должно быть точно, как условленно.

Кожибровский собрался в путь, четверка его пегих лошадей уже нетерпеливо била копытами у подъезда. В экипаж Кожибровский велел положить два хороших ружья. Выйдя из дома, он оглядел двор, где среди хозяйственных построек в художественном беспорядке стояли машины, а кое-где и элегантные экипажи, словно забытые тут случайно. В кухне хлопотал со своими помощниками выписанный из Пешта повар, вынимая разнообразные деликатесы из прибывших вместе с ним ящиков, где чего только не было: откормленные гуси, огурцы, дыни, спинка упитанного барашка, различные рыбы, кетовая икра и еще черт знает какие яства.

Служанка, стоя на пороге кухни, ломала руки: «О господи Иисусе, да что же здесь нынче будет?»

Вдоль террасы сидели деревенские красавицы, они хохотали и заигрывали с парнями.

Завидев графа, молодой словак приподнял шляпу.

— А с нами что будет, ваша милость, господин граф?

— Все вы, друзья мои, честь честью получите свою поденную плату, так что ешьте, пейте да ведите себя прилично! Вот все, что от вас требуется. Когда же я вернусь, вы ступайте себе, кто в сад, кто во двор, и делайте вид, будто заняты работой. Может случиться, что я позову вас и попрошу сплясать, ну так вы и спляшите. Потому что я, видите ли, хочу показать иноземному вельможе, как живут и веселятся на земле венгерской. Вот и все! А вы сколько просите за это поденных? Господин нотариус еще с вами не срядился?

— Ничего он не говорил, только велел прибыть сюда. Крестьяне стали переглядываться, наконец самый старший из них сказал:

— У нас вот какой вопрос имеется, ваше превосходительство… на сколько дней мы вам надобны?

— Смешно! На один-два часа сегодня после обеда. Как только уедет чужестранец, вы тоже можете идти восвояси.

Крестьянин почесал затылок. Ему не по вкусу пришлось, что работы здесь только на один день.

— Ну, в Америке, — расстроено процедил он сквозь зубы, — по два талера в день платят, больше четырех форинтов то есть.

Кожибровский сдвинул брови.

— Ну, ну, мы ведь не в Америке, и ты мне с Америкой не лезь. Да и потом какая же это работа?

— То-то и оно, — не сдавался народный трибун, — будь это порядочная работа, я бы и слова не сказал. Но мы к такому не привыкшие.

— Ах вы, ненасытные словаки! — злобно вырвалось у Кожибровского. — Эй, Баптиста, выйди-ка да пристрели парочку из них!

Тут девушки и молодухи испуганно закудахтали, а мужчинам пришлось заиграть отступление.

— Вы, пожалуйста, не слушайте его, ваше сиятельство, он выпимши! Что ваша милость даст нам, за то и благодарствуем.

— Женщины получат по три кроны, а мужчины — по две — вынес Кожибровский решение.

Но это опять вызвало ропот.

— Как же так, позвольте спросить? Где это видано, чтобы баба больше мужика получала?

— Это потому, что бабы красивее мужиков, — ответил Кожибровский.

Все вышло так, как Кожибровский задумал. Поезд прибыл точно, и из купе первого класса показался прусский барон, а из-за его спины выглянула дама чарующей красоты.

— Моя племянница, вдова Врадитц, — поспешил представить ее барон.

Кожибровский уже слыхал о красавице вдове, чей муж был русским атташе. Два года назад в обществе каких-то высокопоставленных лиц он уехал охотиться на австралийские острова, где попал в руки туземцев, которые, поскольку он был в теле, в буквальном смысле слова съели его.

Кожибровский поклонился. У него потемнело в глазах — так хороша собой была эта женщина.

— Я счастлив приветствовать вас, — произнес он. Когда же секретарь Ханк стал сбрасывать бесчисленные картонки, коробки и чемоданы, Кожибровский не удержался от легкого укора в адрес барона: — Вот видите, милый мой, какой вы! Ну как нашлось в вашем сердце столько жестокости, чтобы не известить меня о такой великой радости.

— Да я и сам был удивлен, когда моя племянница, явившись к отходу поезда, объявила, что хочет ехать со мной.

— Да, но я прикатил за вами в легкой коляске.

— Не беда. В тесноте, да не в обиде.

— Я того же мнения, но не окажутся ли картонки для шляп и чемоданы взыскательнее нас? Кроме того, мне следовало позаботиться о достойном обществе для вашей спутницы. Что я, нелюдимый медведь, могу предложить даме в здешних условиях?

— Предложите мне руку, только и всего! — воскликнула с мягкой улыбкой прелестная вдовушка.

Кожибровский живо принял протянутую ему руку и поцеловал ее в том месте, где сходились линии узора на перчатке.

— И все же, любезный барон, вы допустили оплошность…

— Хорошо же вы меня встречаете, нечего сказать! — прервала его гостья, глазами провожая свои картонки, и тут же, сложив с мольбой маленькие руки, игриво запричитала: — Пощадите, пощадите меня, не дайте погибнуть от голода и жажды здесь, на дороге.

Кожибровский засмеялся, оценив шутку очаровательной вдовушки.

— Ну, что вы, могу ли я допустить… И все же я сержусь. Помилуйте, в кои-то веки выпало на мою долю счастье — ваш приезд, но я и тут не могу принять вас как должно! — Он с укоризной взглянул на барона. — И это — ваша оплошность.