Уильям Фолкнер - Собрание рассказов Страница 63

— Домой, — сказала она.

— Домой? — повторил он; он повторил это «домой» в каком-то недоумении, и лишь тогда до него дошло. — Ты согласилась бы туда вернуться? К этим зимам, этим снегам и так далее? Да ты до первого Рождества не дотянула бы, знаешь ты это? — Она не пошевелилась, не подняла на него глаза. — Ерунда, — сказал он. — Пройдет, уляжется. Через месяц найдутся две другие девицы, и никто, кроме нас, про это не вспомнит. А деньги тебе ни к чему. Сколько лет ты просишь у меня денег, а ведь они тебе ни к чему. Хватит, я в свое время натерпелся ради денег — я дал себе слово, что хотя бы тебя избавлю от этой заботы, ты у меня и запаха их не будешь знать. Мне пора; сегодня срочное дело в конторе. Завтра увидимся.

Был уже час дня.

— К суду, — сказал он филиппинцу, вновь усаживаясь на сиденье. — Черт, выпить хочется. — Он ехал, прикрыв глаза от солнца; на подножку машины уже вскочил его секретарь, — только тогда он сообразил, что приехали. Секретарь, как и он, без шляпы, был в пиджаке из настоящего твида; его глухой свитер был матово-черный, волосы — тоже черные — прилизаны до лакового глянца; он развернул перед Айрой макет газетной полосы, на которой под заголовком: «ОТЕЦ ЭЙПРИЛ ЛАЛИР» зияло пустое место для фотографии. Внизу шла подпись: «Айра Юинг, президент компании „Юинг риалти“— бульвар Уилшир, Беверли-хилз».

— Больше, чем треть полосы, не смогли выбить? — сказал Айра. Секретарь был молод; в бессильном нетерпении он вскинул на Айру сердитый взгляд.

— Слушайте, треть есть треть. Сверх обычного тиража напечатают еще тысячу штук и разошлют по нашему списку. Разойдутся по всему побережью и на Восток — до самого Рино. Чего вам еще? Не требовать же, чтобы под вашей фотографией значилось: «Развернутую рекламу смотри на странице четырнадцать»!

Айра опять сидел с закрытыми глазами, дожидаясь, когда пройдет голова.

— Ну хорошо, — сказал он. — Готовы они там?

— Более чем. Но придется зайти внутрь. Непременно хотят внутри, чтобы все видели, что дело происходит в суде.

— Хорошо, — сказал Айра.

Он вышел из машины; с полузакрытыми глазами поднялся по ступеням — за ним, отстав на полшага, секретарь, — и вошел в здание суда. Репортер и фотограф ждали, но он еще не видел их; он чувствовал только, что вокруг сомкнулась толпа зевак, наверняка, в основном, женщины, слышал, как секретарь с полицейским расчищают ему дорогу по коридору к залу судебных заседаний.

— Хорош, — сказал секретарь.

Айра остановился у дверей зала; в темноте глазам было легче, хоть он еще не открывал их; просто стоял, слыша, как теснят назад женщин — стену лиц — секретарь с полицейским; кто-то взял его за руку, повернул; он покорно встал по-другому; раскаленные вспышки магния словно плетью хлестали по больным глазам; перед ним возник узкий проход; из человеческого частокола по обе стороны к нему тянулись призрачные лица; он крепко зажмурился, отвернулся, затоптался, натыкаясь на людей, но репортер, распоряжавшийся съемкой, окликнул его:

— Минутку, уважаемый. Щелкнем еще на всякий случай.

В этот раз он крепко зажмурил глаза; вспышка магния плеснулась в закрытые веки, слабо потянуло едким дымком, он повернулся — секретарь тоже, по-прежнему отстав на полшага, — и вслепую пошел обратно, на солнце, к машине. В этот раз он не скомандовал, куда ехать, сказал только:

— Налей мне выпить.

Он опять сидел с закрытыми глазами, пока машина пробиралась по запруженным центральным улицам, а потом понесла его ровно, мощно, ходко; он долго сидел так, пока не почувствовал, как они, сбавляя скорость, сворачивают на обсаженную пальмами аллею. Машина стала; швейцар распахнул перед ним дверь, поздоровался, назвав по имени. Так же поздоровался с ним лифтер и без всяких указаний остановил лифт на нужном этаже; он прошел по коридору, постучался и уже принялся нашаривать ключ, но дверь приотворилась, и женщина в свободной пляжной накидке поверх купального костюма — женщина с карими глазами и тоже крашеная — открыла дверь шире, пропуская его, потом закрыла ее, глядя на него с живой полуулыбкой, ясно, безмятежно, как только женщина под сорок способна глядеть на мужчину, когда он ей не муж, и за долгое время их прочной и полной близости у нее не осталось от него телесных тайн и почти никаких духовных. Она, правда, была замужем, но разошлась; ее дочь от этого брака, девочка четырнадцати лет, воспитывалась на его средства в закрытом пансионе. Помаргивая, он смотрел на нее, пока она закрывала дверь.

— Видела газеты, — сказал он.

Она поцеловала его, не вдруг и не пылко, естественно продолжая движение, которым закрывала дверь, словно бы обволакивая его теплотой; неожиданно он вскричал:

— Уму непостижимо! Чего им, казалось бы, недоставало… Что только я ни делал для них, и вот…

— Тихо, — сказала она. — Ну, тихо. Ты пока надевай плавки, а я тебе приготовлю выпить. Может, поешь — я заказала бы сюда?

— Нет, не хочу… Что только я ни старался им дать…

— Тс-с, тихо. Переодевайся, я пока тебе налью. Знаешь, как отлично будет на пляже.

В спальне на ее кровати были разложены его плавки и пляжный халат. Он переоделся, повесил костюм в шкаф, где висели ее вещи, где уже висел другой его костюм и все, что он наденет вечером. Когда он вернулся в гостиную, она уже налила ему выпить; поднесла ему спичку, когда он достал сигарету, следила, как он садится, как берет в руку стакан — следила все с тою же безмятежной и незначащей полуулыбкой. Теперь и он следил, как, сбросив накидку, она становится на колени возле бара, чтобы налить серебряную фляжку: в купальнике самоновейшего покроя, какие в то лето были выставлены на десяти тысячах восковых манекенов в десяти тысячах витрин, в каких загорали на пляжах Калифорнии сто тысяч женщин; он смотрел, как она стоит на коленях — спина, ягодицы, бока вполне ладные, даже вполне крепкие (настолько, признаться, что, пожалуй, жестковаты от мускулов, да оно и немудрено при столь придирчивом, можно сказать, нещадном уходе за собой) и все-таки — сорокалетние. А мне и не нужна молодая, подумал он. Господи, хоть бы всех их, молодых, всю юную девичью плоть унесло, хоть бы вовсе стерло с лица земли. Он допил стакан раньше, чем она кончила наливать флягу.

— Еще хочется, — сказал он.

— Ну, что же, — сказала она. — Вот приедем на пляж, тогда.

— Нет, сейчас.

— Давай сначала на пляж. А то уж скоро три. Так же лучше будет, разве нет?

— Нет, если это способ не дать мне выпить сейчас.

— Ну что ты, — сказала она, кладя флягу в карман накидки и глядя на него с той же теплой, двойственной полуулыбкой. — Просто хотелось бы окунуться, пока не слишком остынет вода. — Они спустились к машине; филиппинец и тут знал порядок: он придержал дверь, пропуская ее на свое место за баранкой, а сам сел сзади. Машина тронулась; она хорошо водила. — Ты бы откинулся назад и закрыл глаза, — сказала она Айре, — отдохни, пока доедем. А потом искупаемся и выпьем.

— Чего мне отдыхать, — сказал он. — Я не устал.

Но все же он вновь закрыл глаза, и вновь машина понесла его мощно, и плавно, и ходко, совершая свой праздный предвечерний пробег через немыслимые расстояния, связующие город; время от времени, если бы он мог видеть, ему, под светлым, вкрадчивым, просеянным сквозь марево солнцем, открывался бы город, раскиданный как попало по пересохшей земле, подобно веселым лоскутам бумаги, развеянным ветром; на удивление неосновательный, не пустивший корней, — дома, яркие, красивые, веселые, без подвалов и фундаментов, легко порхнувшие на неглубокую, в несколько дюймов, корочку легкой, легче пыли, податливой земли, так же легко прикрывшей толщу первозданной лавы; первым же хорошим ливнем его навеки смыло бы долой с глаз людских и из людской памяти, подобно тому, как смывает мусор по сточной канаве пожарная кишка, — этот город поистине несметных богатств, которому по странной, а впрочем, оправданной прихоти судьбы назначено покоиться на неких бобинах, обмотанных лентой, чья стоимость исчисляется миллиардами, но способной обратиться в ничто от одной небрежно брошенной спички в то короткое мгновенье, когда ее уже бросили, но еще не успели подскочить и затоптать.

— Ты сегодня виделся с матерью, — сказала она. — Она читала?..

— Да. — Он не открыл глаза. — Японец, собака, подсунул. Опять просила денег. Я выяснил, на что они ей. Хочет сбежать, вернуться в Небраску. Я ей сказал, что сам непрочь бы… Куда ей, — вернулась бы, не дотянула бы до Рождества. Первые зимние холода — и ей конец. Может быть, целой зимы даже и не потребуется.

Она все так же вела машину, все так же она следила за дорогой, но как будто оцепенела вдруг.

— Так, значит, вот оно что, — сказала она.

— В каком смысле— вот оно что? Он все не открывал глаза.

— Вот почему она столько времени точит тебя, чтобы ты дал ей денег, наличными. Видит, что ты ни в какую, и все равно нет-нет, да и попросит снова.