Габриэле д'Аннунцио - Том 4. Торжество смерти. Новеллы Страница 64

«Должен ли я умереть один? — повторял Джорджио самому себе. — Должен ли я умереть один?»

Он вздрогнул от прикосновения Ипполиты, обвившей руками его шею.

— Я тебя испугала? — спросила она.

Когда Ипполита увидала его исчезающим в густом сумраке за дверью — странная тревога овладела ею, и она подошла, чтобы обнять его.

— О чем ты думаешь? Что с тобой? Почему ты такой сегодня?

Она говорила с ним вкрадчивым голосом, сжимая его в своих объятьях, ласково проводя пальцами по его виску. В темноте можно было различить таинственную бледность ее лица и светящиеся глаза.

Непобедимый трепет охватил Джорджио.

— Ты дрожишь? Что с тобой? Что с тобой?

Она выпустила его, отыскала свечу и зажгла ее. Потом подошла к нему и с беспокойством взяла его за руку.

— Ты болен?

— Да, — пробормотал он, — мне нехорошо, это один из моих скверных дней.

Уже не первый раз слышала она от него жалобы на неясные физические страдания, на глухую, блуждающую боль, на головокружение и кошмары.

Его недомогания казались ей воображаемыми, она видела в них проявление обычной меланхолии, слишком большую наклонность к размышлениям и не знала другого лекарства, кроме ласк, смеха и шуток.

— Чем ты страдаешь?

— Не сумею сказать.

— О! Я знаю хорошо причину твоего настроения. Музыка слишком возбуждает тебя. По крайней мере с неделю надо подождать ею заниматься.

— Да, мы больше не будем этого делать.

— Совсем не будем.

Она подошла к пианино, опустила крышку над клавишами, заперла инструмент и спрятала ключ.

— Завтра мы возобновим наши дальние прогулки, все утро проведем на берегу. Хочешь? Теперь же пойдем на террасу.

Она привлекла его к себе нежным движением.

— Смотри, как прекрасен вечер! Чувствуешь ты благоухание скал? — Она вдыхала соленый аромат, дрожа и прижимаясь к нему.

— У нас все есть для счастья, а ты… Как будешь ты сожалеть об этом времени, когда оно пройдет. Дни бегут. Вот уже три месяца живем мы здесь.

— Разве ты уже думаешь покинуть меня? — спросил он тревожно и подозрительно.

Ей хотелось успокоить его.

— Нет, — ответила она. — Нет еще. Но мне трудно продолжить мое отсутствие из-за матери. Даже сегодня я получила от нее письмо с просьбой вернуться. Ты знаешь, я нужна ей. Когда меня нет дома — все идет вверх дном.

— Значит, ты скоро возвращаешься в Рим?

— Нет. Я придумаю еще какой-нибудь предлог. Тебе известно ведь, что для мамы я здесь живу с подругой. Сестра помогала и помогает мне придавать правдоподобный вид этой выдумке, к тому же мать знает, что мне необходимы купания, в прошлом году я себя чувствовала нехорошо без них. Помнишь? Я проводила лето в Каронно у сестры. Какое ужасное лето!

— Значит, как же?

— Без сомнения, я могу остаться с тобой весь август месяц, может быть, даже первую неделю сентября.

— А потом?

— Потом ты позволишь мне вернуться в Рим, приедешь сам туда, и мы постараемся устроиться как-нибудь. У меня есть план…

— Какой?

— Я расскажу тебе. А теперь давай обедать. Ты не голоден?

Обед был готов. По обыкновению стол накрыли на террасе и зажгли высокую лампу.

— Взгляни! — воскликнула Ипполита, когда слуга поставил на стол дымящуюся миску. — Это стряпня Кандии.

Она пожелала, чтобы Кандия состряпала ей крестьянскую похлебку: густую смесь, щедро приправленную имбирем, аппетитную и душистую.

Несколько раз уже Ипполита, привлеченная запахом в жилище стариков, пробовала этот суп, и ей захотелось заказать его для них.

— Прелесть как вкусно. Ты увидишь.

Она налила себе полную тарелку и с детской жадностью быстро проглотила первую ложку.

— Никогда не ела ничего вкуснее.

Позвали Кандию, чтобы похвалить изделие ее рук.

— Кандия! Кандия!

Женщина показалась внизу у лестницы и крикнула:

— Нравится тебе похлебка, синьора?

— Она превосходна!

— Пусть она будет тебе на пользу.

И в тишине прозвучал простодушной смех беременной женщины.

Джорджио присоединился к веселью. В его настроении произошла явная перемена. Он налил себе вина и выпил его залпом. Потом употребил все усилия, чтобы победить отвращение к еде, отвращение, сделавшееся за последнее время настолько сильным, что ему иногда нестерпимо было смотреть даже на сырое мясо.

— Ты себя лучше чувствуешь, не правда ли? — спросила Ипполита, наклоняясь к нему и придвигая свой стул.

— Да, теперь я себя чувствую хорошо.

Он выпил еще.

— Взгляни! — воскликнула она. — Взгляни, какой праздничный вид имеет Ортона.

Оба посмотрели на далекий город, увенчанный огнями над холмом, выдвинувшимся в сумрачное море. Светящиеся шары, похожие на огненные кометы, медленно поднимались в недвижном воздухе, казалось, число их все растет, и они захватывают весь купол неба.

— Эти дни, — сказал Джорджио, — моя сестра Кристина проводит в Ортоне у своих родственников Валлереджиа.

— Она писала тебе?

— Да.

— Как бы я хотела увидать ее. Не правда ли, она похожа на тебя? Кристина ведь твоя любимица.

В течение нескольких минут она оставалась задумчивой. Потом сказала:

— Как бы я была счастлива видеть твою мать. Я так часто думала о ней.

И после паузы, прибавила нежно:

— Она, вероятно, обожает тебя.

Неожиданное волнение переполнило сердце Джорджио, и снова встал перед ним забытый, покинутый дом и на мгновение вернулась к нему вся прежняя печаль со всеми страдальческими образами: измученное лицо матери с глазами, распухшими и покрасневшими от слез, нежный, раздирающий душу облик Кристины, болезненный ребенок с большой головой, свисавшей на еле дышащую грудь, мертвенная маска несчастной идиотки-лакомки.

И утомленные глаза матери снова спрашивали его, как в час разлуки: «Ради кого покидаешь ты меня?»

Снова его душа, склоненная, как дерево под напором бури, вдруг устремилась к далекому дому. И тайное решение, принятое во мраке комнаты в объятиях Ипполиты, поколебалось от неясного предупреждения, когда он вспомнил запертую дверь, за которой находилась кровать Деметрио, когда он вспомнил усыпальницу в углу кладбища под голубоватой торжественной тенью охраняющих ее гор.

Но Ипполита болтала все с большим оживлением.

Как много раз прежде она неосторожно вызывала воспоминания своей домашней жизни.

И Джорджио, как и раньше, принялся слушать ее с неприязненным чувством, подмечая вульгарные черты, появлявшиеся около губ этой женщины в пылу разговора, подмечая жест, свойственный ей во время занимавшей ее беседы, жест такой неграциозный, что, казалось, не мог ей принадлежать.

Ипполита рассказывала:

— Ты видел мою мать однажды на улице. Помнишь? Какая разница между моей матерью и моим отцом. Отец всегда был добр и ласков с нами, был неспособен бить нас или сурово бранить. Мать же вспыльчива, сердита, почти жестока. Ах, если бы я рассказала тебе, как она мучала мою сестру Адриенну. Сестра часто возмущалась, и это возмущение приводило в ярость мать, бившую ее до крови. Я умела обезоружить маму, сознаваясь в своем проступке и прося прощения. И тем не менее, несмотря на свою суровость, она безгранично любила нас. В нашей квартире было окно, выходившее к колодцу. И мы, играя, часто перегибались через это окно, чтобы зачерпнуть воды маленьких ковшом. Однажды мать вышла, и мы случайно остались одни. Несколькими минутами позднее мы увидели, что мать возвращается вся в слезах, взволнованная, растерянная. Она схватила меня в свои объятия и покрыла поцелуями, рыдая как безумная: на улице ее охватило предчувствие, что я упала из окна…

Джорджио воскресил в своей памяти лицо старой истерички, в ее чертах все недостатки лица Ипполиты являлись в преувеличенном виде: слишком развитая нижняя челюсть, длинный подбородок, массивные веки. Он вспомнил ее лоб — лоб фурии, над которым вздымались седые волосы, сухие, густые, вспомнил ее мрачные глаза, углубленные под аркой бровей, глаза, выражающие фанатизм ханжи и упрямую алчность мелкой мещанки.

— Ты видишь этот шрам у меня на шее, — продолжала Ипполита. — Я его получила от матери. Мы с сестрой ходили в школу и для этого имели хорошенькие платья, по возвращении мы должны были снимать их. Однажды вечером, придя домой, я нашла на столе грелку и стала отогревать ею свои застывшие руки. Мать говорит мне: «Иди раздеваться». Я отвечаю: «Иду», — и продолжаю греться. Она повторяет: «Иди раздеваться». И я повторяю: «Иду». Мать чистила в это время щеткой платье. В третий раз она мне приказала: «Иди раздеваться!» И я повторила: «Иду». Тогда она пришла в ярость и бросила в меня щеткой, попала в грелку и разбила ее. Осколок ручки ударил меня вот сюда, ниже подбородка, и порезал артерию. Потекла кровь. Тетка прибежала ко мне на помощь, но мать не тронулась с места и не смотрела на меня. Кровь текла. К счастью, удалось тотчас же найти хирурга, перевязавшего рану. Мать упорно хранила молчание. Когда вернулся отец и увидел меня с забинтованным горлом, то спросил, что случилось. Мать молча пристально глядела на меня. Я отвечала: «Упала на лестнице». Мать промолчала. Впоследствии я сильно страдала от потери крови… Но как били Адриенну! Особенно из-за Джулио, моего зятя. Никогда не забуду я страшной сцены…