Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT Страница 64

Коперецкий и на сей раз не смешался, не покраснел, как случается с человеком, уличенным во лжи, напротив, он спесиво откинул назад голову и высоко поднял шляпу, украшенную перьями цапли, давая понять, что хочет говорить.

Мучительное напряжение, последовавшее за перепалкой, родило глубокую тишину, даже кашлявших утихомирили нетерпеливым шиканьем: вот сейчас-то уж поднимется шум — еще бы, ведь кое под кем кресло треснет! Из этакой беды уже не выкарабкаться! Слушайте, слушайте!

— Да, верно, — медленно, с расстановкой начал губернатор, — вчера я беседовал с вами, господа, по-словацки и вообще часто и со многими говорил и не раз еще буду говорить по-словацки, потому что я люблю этот язык, но, господа (тут лицо его вдруг загорелось, он даже похорошел, а в голосе у него зазвенел металл, тот самый, из которого чеканят мелкую монету, идущую на подкуп публики), когда я облачаюсь в эту одежду, повторяю, господа, в эту одежду (и он ткнул указующим перстом в рубиновую пряжку на своей вишневой венгерке), то из трех богов я выбираю четвертого, бога венгров, из всей земли вижу лишь малую частицу ее — венгерскую родину, и все языки забываю, помня лишь один — венгерский язык!

Ну и шум тут поднялся, но вовсе не от треска губернаторского кресла, а от неистовых приветственных кликов. Депрессия перешла в другую крайность, — так сплетенные ветви, внезапно освободившись, с огромной силой взметаются ввысь. Поистине венгров охватило упоение победой, они купались в воодушевлении, размахивали платками, шляпами; одна эффектная фраза разбудила в них тигра, что, скаля страшные клыки, всегда готов кинуться на врага. Представители национальностей сразу съежились, притаились, точно глухой поросенок во ржи. Только Тимофей Уль рискнул бросить страстную реплику, но он, вероятно, был под хмельком, ибо трезвый на это не осмелился бы:

— Ах, значит, вам по вкусу это позорное беззаконие? Возмущение было неистовым. Счастье еще, что комитатские

мужи теперь сабли не носят, не то Тимофея Уля постигла бы та же участь, что некогда Раковского и Околичани на Сословном собрании в Оноде[101], а это было бы весьма прискорбно, более того, поистине трагично, так как господин Уль имел честь быть каждодневным партнером губернатора по игре в тарок и, кроме Уля, во всем Бонтоваре и на десять миль окрест лишь один человек, одноглазый полковник в отставке, знал эту игру (тут играли только в фербли), вследствие чего господин Уль был третьим незаменимым.

Словом, губернатор сам поспешил отвлечь от него внимание, уняв возмущение взмахом руки, как Нептун ветры.

— Слушайте! Слушайте!

— Насколько мне удалось разобрать в шуме, уважаемый член комитета господин Уль упомянул о беззаконии. Ну-с, я признаю это в том случае, если мне покажут закон, обязывающий меня знать немецкий или словацкий языки.

— Правильно, верно! Нет такого закона! Да здравствует губернатор!

— Vitam et sanguinem pro comite nostro! [102] — заорал старый Иштван Палойтаи, самый упрямый вожак оппозиции. — Склоняю перед ним свое знамя!

За этим эпизодом последовала восторженная овация в честь губернатора, длившаяся несколько минут, поэтому он смог продолжить не сразу.

— Вы не можете назвать такой закон, не так ли? А вот л могу показать вам закон, в котором говорится, что после вынесения решения всякая дальнейшая болтовня бесцельна. А коли так, перейдем дальше, уважаемое собрание! На повестке дня замещение освободившейся должности вогланьского исправника. Выдвигаю кандидатуры Ференца Ности и Йожефа Каби.

— Каби, Каби, Каби! — Воздух наполнился криками. Сотни и сотни «Каби» бушевали и перекатывались по залу. Представители национальных меньшинств, закусив губы, стали покидать вал, чтобы вдоволь пошуметь и погрозить за дверьми — делать это в помещении было неблагоразумно; те, кто остался, тоже выкрикивали имя Каби, зная, что выступают против губернатора, и лишь кое-где раздавались совсем скромные и не слишком громогласные одиночные выкрики: «Ности».

Его высокопревосходительство сдвинул брови, словно разгневанный Юпитер, затем, слегка приподнявшись на стуле, сунул саблю под мышку.

— Я слышу, — твердым, вызывающим тоном произнес он и в глазах его сверкнули зеленые огоньки, — большинство желает Ференца Ности. Настоящим заявляю: избран Ференц Ности! Больше вопросов нет, собрание закрыто.

На какой-то момент изумление заморозило рты. Возможно ли? Хорошо ли они расслышали? Верить ли собственным ушам? При мелких оскорблениях толпа огрызается сразу, но огромная несправедливость вызывает головокружение, как сильный удар кулаком. Мадьярам, казалось, не хватало воздуха; слышалось только сдавленное шипение. Представители национальностей издевательски выкрикивали:

— Вот-вот! Этого вы добивались? Ну, теперь орите «да здравствует губернатор», растяпы! Смертельно бледный Иожеф Каби вспрыгнул на зеленый стол.

— Неужто позволим, граждане? — прохрипел он. — Ведь мы в большинстве!

А губернатор между тем с непоколебимым спокойствием спускался с помоста как человек, удачно закончивший дело. Кто-то побежал к нему, чтобы уговорить добрым словом, вернуть обратно, другие, напротив, беспомощно кричали, переспрашивали друг друга, метались, потеряв головы, ужасались и искали своего главу, вожака партии Каби — седовласого Иштвана Палойтаи, который только что положил к ногам губернатора словесный букет своего преклонения.

— Где Палойтаи? Куда делся Палойтаи? Что говорит Палойтаи? Послушаем Палойтаи!

Однако Палойтаи, самый почтенный старейшина комитата Бонто, всегда злющий, словно паприка, на сей раз лишь пожимал плечами.

— М-да, братцы мои, — произнес он, наконец, очень недовольно в свойственной ему старинной крестьянской манере, — раз уж мы съели весьма лакомое жаркое из фазана, пожалуй, придется теперь проглотить и лягушку, хоть и отдает она горечью.

Хочешь — не хочешь, а пришлось с ним согласиться. «Раз мы встретили ликованием одно беззаконие потому лишь, что оно нам приятно, нечего теперь хныкать из-за другого». Так Фери Ности стал вогланьским исправником.

Разумеется, втихомолку об этом еще много потом толковали, и, если бы Фери Ности икнул столько раз, сколько в те дни поминали его имя в благородных дворянских поместьях, да и в прочих местах, в весьма нелестных выражениях, врачи вряд ли разрешили бы ему выехать в середине зимы. Однако, так как о в не икал вовсе и был абсолютно здоров, то, получив телеграмму от губернатора с сообщением о своем избрании и повелением прибыть для вступления в должность, тотчас отправился в дорогу, то есть сначала приискал себе ростовщика на улице Двух сарацинов, у которого с трудом выклянчил небольшой заем под новую должность. С помощью этих денег в последний вечер он попытался округлить сумму, ассигнованную на путевые расходы, усевшись за карты в гостинице «Корона»; но в связи с тем, что за спиной богини счастья стоял не Коперецкий, а, наоборот, рядом с Фери сидел так называемый симпатичный «советчик», который, будучи в тайном сговоре с игроком-противником, движениями рук и бровей открывал тому все карты Ности, к утру у пего осталось денег только на железнодорожный билет.

Однако легкомыслие не позволяло ему расстраиваться из-за подобных пустяков. В Бонтоваре есть зять, он все поправит. Фери витал в небесах, его пьянили великие планы и надежды. Наконец-то он ухватил фортуну за хвост. Теперь за ней, как за пчелиной маткой, весь рой потянется. Какая чудесная случайность, что исправничать придется именно в Вогланьском уезде! Туда ведь относится и Алшо-Рекеттеш. Стало быть, он попадет в дом Мари самым естественным путем. Sapristi! [103] Все складывается так удачно, будто под его диктовку, а может, и того лучше. Фери очень хотелось знать, что скажет тетя Мали, с которой он состоял в оживленной переписке и еще из гостиницы «Гриф» отослал длиннейшее письмо с описанием своего приключения в винограднике Финдуры. Тогда тетя Мали ответила кратко: «Ничего больше не предпринимай, даже не пытайся. Семя брошено, жди спокойно, пока оно взойдет, прорастёт и травой станет. Везучий ты, плутишка!»

А везучий плутишка прибыл на место и тут же отправился в здание комитатской управы, где в полном разгаре была уборки губернаторских покоев. Из крапецкого замка ожидали губернаторшу с маленьким бароном Израилем. Девушки в белых платьях и местные дамы с букетами камелий, заказанных в Вене, готовились встретить баронессу на вокзале.

Губернатор между тем учинял великий разнос: как посмели в его кабинете снять паутину под предлогом наведения чистоты?

— И ты позволил, растяпа? (Это обращение относилось к Бубенику.) Да разве ты не знаешь, что этот паук был мне дорог, что я часами на него глядел, когда меня от всех вас тошнило? Вы убили моего самого верного друга. Он научил меня ткать. А сколько пользы он приносил осенью, когда окна еще можно держать открытыми! Он ловил залетавших в кабинет мух и пожирал их, чтобы меня не беспокоили, ни одной не упустил, а теперь всему конец. Ладно, Бубеник, на сей раз я тебя прощаю, но если когда-нибудь увижу здесь муху, вместо паука тебе придется ее слопать, разрази меня гром!.. Ба, это ты? Прибыл? Здравствуй, шурин! Можешь идти, Бубеник!