Арнольд Беннетт - Повесть о старых женщинах Страница 65

— Бок болит! — с трудом прошептал он.

Констанция зашла в гостиную, где Сирил что-то рисовал.

— Сирил, — сказала она, — сходи к доктору Гарропу и попроси его немедленно прийти. Если его нет, пусть придет его новый коллега.

— К папе?

— Да.

— А что случилось?

— Пожалуйста, делай, что я сказала, — резко ответила Констанция и добавила. — Не знаю, что случилось. Может быть, ничего. Но мне как-то неспокойно.

Почтенный доктор Гарроп произнес слова «воспаление легких». У Сэмюела оказалось острое двустороннее воспаление легких. В течение трех самых суровых месяцев этого года ему удалось избегнуть опасностей, грозящих человеку с впалой грудью и хроническим кашлем, который не обращает внимания ни на свое здоровье, ни на погоду. Но прогулка к священнику, жившему в пятистах ярдах от них, переполнила чашу. Дом священника находился столь близко от лавки, что Сэмюел не стал кутаться так тщательно, как для поездки в Стаффорд. Он остался в живых после кризиса, но скончался от осложнения, вызванного тем, что сердце не справилось со своей работой — как следует гнать кровь. Нечаянная смерть, которую после пресловутого бурного шествия почти никто не заметил! Кроме того, Сэмюел Пови никогда не производил особого впечатления на жителей своего города. Он был лишен индивидуальности. Он не обладал значительностью. Я часто посмеивался над Сэмюелом Пови. Но он мне нравился, и я уважал его. Он был очень честным человеком. Мне всегда было приятно думать, что в конце жизни судьба обратила к нему свой лик и открыла людям тот источник величия, который таится в каждой душе без исключения. Он взял на себя дело защиты, проиграл его и из-за него умер.

Глава VI. Вдова

I

Констанция в одиночестве стояла у накрытого стола в нижней гостиной, кого-то ожидая. Траура на ней не было; после смерти отца они с матерью обсуждали разные неприятные стороны траура; мать носила траур неохотно и лишь потому, что страшилась несколько устаревшего общественного мнения. Констанция тогда решительно, с юношеской горячностью сказала: «Если я когда-нибудь останусь вдовой, то траура не надену», а миссис Бейнс ответила: «Надеюсь, детка, тебя это минует». С тех пор прошло двадцать лет, но Констанция помнила все совершенно отчетливо. И вот теперь она — вдова! Какой странной и беспокойной оказалась жизнь! Она сдержала свое слово, правда, не так решительно, не без колебаний, ибо, хотя времена изменились, Берсли все же оставался самим собой, но сдержала.

Был первый понедельник после похорон Сэмюела. Жизнь в доме возобновилась, но на том новом уровне, на каком ей предстояло продолжаться в дальнейшем. Констанция надела к чаю черное шелковое платье и приколола оставшуюся от матери брошь из черного янтаря. Руки, которые она только что тщательно вымыла, казались ей грязными, погрубевшими от целого дня возни с разным скарбом. Она «перебирала» вещи Сэмюела и свои и раскладывала их по-новому. Удивительно, как мало вещей скопилось у человека за полстолетия. Вся его одежда уместилась в двух длинных и одном коротком ящиках. У него был удивительно малый запас предметов мужского туалета, а также — белья, потому что он, как правило, брал из лавки все, что ему требовалось, и никогда не интересовался дальнейшей судьбой этих вещей. У него не было драгоценностей, если не считать золотых запонок, кольца для галстука и обручального кольца, которое сошло с ним в могилу. Однажды, когда Констанция предложила ему взять золотые часы и цепочку ее отца, он вежливо отказался, сказав, что предпочитает свои — серебряные часы (на черном шнурке), которые ходят очень точно; впоследствии он посоветовал ей сохранить золотые часы и цепочку для Сирила до его совершеннолетия. Кроме этих мелочей, полупустого ящичка сигар и пары очков после него не осталось никакого личного имущества. Некоторые мужчины оставляют после себя кучу вещей, разгребать и распределять которые приходится в течение многих месяцев. Но у Сэмюела отсутствовало маниакальное чувство собственности. Констанция сложила его одежду в коробку, с тем чтобы постепенно раздать ее (все, кроме пальто и носовых платков, которые могли пригодиться Сирилу), заперла на ключ часы на черном шнурке, очки и кольцо для галстука, отдала Сирилу золотые запонки; потом забралась на стул и спрятала на шкафу ящичек сигар; от Сэмюела почти не осталось и следа!

В соответствии с его желанием, похороны прошли, насколько это возможно, просто и неофициально. Прибыли и отбыли два дальних родственника, которых Констанция почти не знала и которые, вероятно, больше ни разу не приедут, пока не умрет она сама. И вот — дело было сделано! Быстрота, с какой прошли похороны, удовлетворила бы даже Сэмюела, сильнейшее чувство собственного достоинства которого было надежно спрятано за такой внешней преградой, что никто не мог полностью уловить его. Даже Констанции не было известно истинное мнение Сэмюела о самом себе. Констанция знала, что у него есть странные черты, что больше всего ему недостает внешней представительности. Даже в гробу, где большинство людей выглядят, несмотря ни на что, достойно, он не производил должного впечатления со своей причудливой седой бородкой, упорно задиравшейся кверху.

Его образ в гробу, когда на жалкую бородку опускалась крышка, там, на кладбище, что в конце Кинг-стрит, часто вставал пред внутренним взором вдовы, как нечто неправдоподобное и даже фантасмагорическое. Ей приходилось повторять себе: «Да, он там на самом деле! Вот почему я испытываю такое странное чувство». Он представал перед ней печальным и задумчивым, но не величественным. И все же она была искренне убеждена, что не было на свете другого мужа, столь честного, столь справедливого, столь надежного, столь доброго, как Сэмюел. Каким он был совестливым! Как старался всегда быть к ней милосердным! Все двадцать лет, вспоминала она, он непрерывно прилагал усилия, чтобы вести себя по отношению к ней, как положено. Она припоминала много случаев, когда он явно сдерживал себя, стремясь подавить свойственную ему холодную резкость и угрюмость, дабы выказать ей подобающее жене уважение. Каким он был верным и преданным! Она могла во всем положиться на него! Насколько он был лучше нее (подумала она с должной скромностью)!

Его смерть отняла часть ее самой. Но она перенесла ее стойко. Горе не согнуло ее. Она не предавалась мысли, что жизнь ее кончена, наоборот, она упорно отодвигала ее от себя, сосредоточив все помыслы на Сириле. Она не потворствовала расслабляющей неге страдания. Сразу же после тяжелой утраты она решила, что ее предназначение — терпеть удары судьбы. Она потеряла отца и мать, а теперь и мужа. Ее жизнь, казалось, изобилует потерями. Но вскоре здравый смысл стал подсказывать ей, что большинство людей теряет родителей, что в конце всякого брака должны появиться вдовец или вдова и что жизнь любого человека изобилует потерями. Разве не на ее долю выпало счастливое супружество, длившееся почти двадцать один год? (Как промелькнули эти годы!) Внезапное воспоминание о том, сколь наивно они воспринимали жизнь, когда поженились, вызвало у нее слезы. А какой мудрой и многоопытной стала она теперь! И разве нет у нее Сирила? По сравнению со многими женщинами она просто счастливица.

Одним из самых тяжких испытаний для нее было исчезновение Софьи. Но умри Софья, было бы еще хуже, значит, то испытание не столь уж страшно, ведь можно надеяться, что Софья еще вернется из небытия. Удар, нанесенный побегом Софьи, казался тогда и много позже беспримерным, он как бы отделил стеной позора семью Бейнсов от всех остальных. Но в свои сорок три года Констанция уже знала, что подобные происшествия иногда не обходят стороной и другие семьи, и нередко удивительные последствия этих событий становятся им известны. Часто думая о Софье, она страстно и неизменно на что-то надеялась.

Она взглянула на часы, и ее охватило волнение: а вдруг Сирил в этот первый день, начинающий их новую жизнь вдвоем, нарушил свое обещание. Но в ту же минуту он ворвался в комнату, как интервент, по пути опустошивший лавку.

— Я не опоздал, мамочка! Я не опоздал! — с гордостью воскликнул он.

Она ласково улыбнулась, своим появлением он подарил ей счастье, утешение и исцеление. Он не подозревал, что в этой хорошо знакомой, грузной фигуре, стоявшей перед ним, таится чувствительная, трепетная душа, которая исступленно хватается за него, как за единственное реальное создание во всей вселенной. Он не понимал, что эта вечерняя трапеза, в которой он неспешно участвовал после того, как школа отпустила его к матери, должна была знаменовать собой их тесный союз, а также служить доказательством того, что они «друг для друга — все»; его же занимала только еда, как будто в доме ничего не стряслось.

Однако он смутно ощутил, что создавшаяся обстановка требует чего-то необычного, и поэтому постарался проявить перед матерью все свое мальчишеское обаяние, а она подумала: «какой он хороший». Будущего он не боялся и был в нем уверен, потому что под ее обычной маской здравомыслия и беспристрастности сумел разглядеть явное желание во всем ему потакать.