Итало Звево - Самопознание Дзено Страница 66

Старая дама была так рада, что впервые стала со мной разговорчивой. Нет, она не разделяла моего мнения. Если женишься молодым, то карьеру можно сделать и после. Почему обязательно делать ее раньше? Карла так нетребовательна! К тому же и голос будет ей теперь стоить меньше, потому что в лице мужа она приобретала также и учителя.

Эти слова, которые, между прочим, можно было понять и как брошенный в мой адрес упрек в скупости, подали мне мысль, которая показалась мне превосходной и принесла даже временное облегчение. В конверте, который я всегда теперь носил в нагрудном кармане, должна была находиться довольно кругленькая сумма. Я вынул его из кармана, запечатал и протянул старухе, прося передать его Карле. Может, во мне говорило также и желание заплатить наконец приличествующим образом своей любовнице, но самым сильным желанием было увидеть ее и вновь получить в полное свое распоряжение. Карле придется со мной встретиться в любом случае — захочет ли она вернуть мне деньги, или сочтет возможным принять их, потому что тогда она должна будет меня поблагодарить. Я облегченно вздохнул: еще ничего не было кончено!

Старухе я сказал, что в пакете находится остаток той суммы, которая была вручена мне друзьями бедного Коплера. Потом, уже совершенно успокоившись, я попросил передать Карле, что на всю жизнь останусь ей добрым другом, и, понадобись ей поддержка, она смело может обращаться ко мне. Таким образом, я передал ей свой адрес, который был не чем иным, как адресом конторы Гуидо.

Ушел я гораздо более упругим шагом, чем пришел.

Но в тот же день у меня произошла ужасная ссора с Аугустой. Причем из-за совершенной чепухи. Я утверждал, что суп пересолен, а она уверяла, что нет. Решив, что она надо мной смеется, я пришел в страшную ярость и с такой силой дернул на себя скатерть, что все стоявшее на столе полетело на пол. Девочка, которая сидела на коленях у няньки, заплакала, и это тоже очень меня уязвило, потому что мне показалось, что даже этот крохотный рот в чем-то меня упрекает. Аугуста побледнела, как умела бледнеть только она, взяла девочку на руки и вышла. Я решил, что это уже слишком: что же я, собака, что ли, чтобы есть в полном одиночестве? Но она тут же вернулась, уже без ребенка, снова накрыла на стол, села и опустила в тарелку ложку, словно приготовившись есть.

Мысленно я еще продолжал чертыхаться, но уже понял, что был игрушкой в руках неуправляемых сил природы. Природа, которая без труда их накапливает, еще того легче выпускает их на волю. Теперь я проклинал Карлу, которая притворялась, будто все, что она делает, она делает ради блага моей жены! И вот каково в результате оказалось моей жене!

Аугуста, действуя согласно своей системе, которой она осталась верна до сих пор, увидев, в каком я состоянии, не стала ни возмущаться, ни спорить, ни плакать. Когда я робко начал просить у нее прощения, она пожелала объяснить мне только одну вещь: она вовсе не смеялась, она просто улыбнулась мне той самой улыбкой, которая мне так часто нравилась и которой я даже гордился.

Мне стало ужасно стыдно. Я попросил ее распорядиться, чтобы девочку принесли обратно, и, когда ее принесли, долго с ней играл. Потом посадил ее себе на голову и под ее платьицем, закрывавшим мне лицо, утер слезы, которые заставила меня пролить вовсе не Аугуста. Я играл с девочкой, зная, что так я приближаюсь к Аугусте, не унижаясь до извинений: и в самом деле, ее щеки вновь обрели свой обычный цвет.

Так что и этот день тоже закончился прекрасно, и вторая его половина очень напоминала вчерашний. Это было точно то же самое, как если бы утром Карла, как всегда, оказалась бы на месте. Все-таки я нашел способ облегчить душу. Я несколько раз попросил у Аугусты прощения, так как хотел, чтобы на ее уста вернулась материнская улыбка, которая появлялась, когда я делал или говорил всякие глупости. Горе мне, если бы я согнал с ее уст хотя бы одну из тех обычных ласковых улыбок, в которых выражалось, на мой взгляд, самое благожелательное, какое только можно представить, суждение о моей персоне.

Вечером мы снова заговорили о Гуидо. Судя по всему, его примирение с Адой было полным. Аугуста не могла надивиться доброте своей сестры. На этот раз настала моя очередь улыбаться, потому что было совершенно очевидно, что она не отдает себе отчета в собственной безграничной доброте. Я спросил:

— Так что же, если бы и я замарал наш дом, как замарал свой дом Гуидо, ты бы меня не простила?

Аугуста заколебалась.

— Но у нас есть наша девочка, — наконец воскликнула она, — а у Ады ведь нет ребенка, который связывал бы ее с этим человеком.

Она не любила Гуидо. Иногда я думаю, что она не могла простить ему то, что я страдал по его вине.

Несколько месяцев спустя Ада подарила Гуидо двух близнецов, и Гуидо так никогда и не понял, почему я поздравил его в тот день с таким жаром. Ведь теперь, когда он обзавелся детьми, он мог иметь дело со всеми служанками в доме, и это даже с точки зрения Аугусты не грозило ему решительно ничем.

Когда на следующее утро я нашел на столе у себя в конторе конверт с моим адресом, написанным рукою Карлы, я с облегчением вздохнул. Значит, ничего не было кончено и жизнь продолжала состоять из всех ставших для меня необходимыми компонентов. В кратких словах Карла назначала мне свидание в одиннадцать утра у входа в городской сад напротив ее дома. Таким образом, мы должны были встретиться хотя и не в ее комнате, но очень от нее близко.

Я не в силах был ждать и отправился на свидание на четверть часа раньше. Я решил, что если Карлы не окажется на условленном месте, я пойду прямо к ней домой, что будет даже еще удобнее.

Это тоже был день, дышавший весной, ясный и теплый. Когда шумная Корсиа Стадион осталась позади, и я вошел в сад, я очутился среди совершенно деревенской тишины, которую нисколько не нарушал легкий и неумолчный шелест листвы.

Быстрыми шагами я уже направился было к выходу, как вдруг увидел Карлу, идущую мне навстречу. В руке у нее был мой конверт, и она шла не только без обычной своей улыбки, но с выражением жесткой решимости, застывшим на бледном личике. На ней было скромное платье из тяжелой ткани в голубую полоску, которое ей очень шло. Она сама казалась частью сада. Позднее, в те минуты, когда я особенно сильно ее ненавидел, я говорил себе, что она нарочно оделась так, чтобы выглядеть как можно соблазнительней в момент решительного разрыва. На самом же деле ее, конечно, так одел первый весенний день. Кроме того, нужно еще помнить, что все время, пока длилась эта моя долгая, но грубая любовь, мне было совершенно неважно, как была одета принадлежавшая мне женщина. Ведь я всегда приходил прямо к ней в комнату, а скромные женщины всегда одеваются дома очень просто.

Она протянула мне руку, и я пожал ее со словами:

— Спасибо тебе за то, что ты пришла.

Насколько было бы благороднее с моей стороны, если бы в течение всего нашего разговора я держался бы с таким же смирением!

Карла выглядела взволнованной, и, когда она говорила, у нее конвульсивно вздрагивали губы. Бывало, что точно такая же дрожь, когда она пела, мешала ей взять правильную ноту. Она сказала:

— Сначала я хотела доставить тебе удовольствие и принять эти деньги, но я не могу — просто не могу. Прошу тебя, возьми их обратно.

Видя, что она вот-вот заплачет, я поспешил выполнить ее просьбу и взял конверт. Уже много времени спустя после того, как я покинул место свидания, я вдруг обнаружил, что держу его в руке.

— Так ты и в самом деле не хочешь больше обо мне слышать?

Я задал этот вопрос, не отдавая себе отчета в том, что она уже ответила на него накануне. Разве это было возможно, чтобы она, такая соблазнительная, вдруг мне отказала?

— Дзено! — ласково произнесла девушка. — Разве мы не дали друг другу слово, что никогда больше не увидимся? Дав обещание, я приняла на себя обязательства, которые ты принял на себя еще до того, как мы с тобой познакомились. Они так же священны, как и твои. Я надеюсь, что теперь-то твоя жена заметит, что ты принадлежишь только ей.

Следовательно, для нее продолжала иметь значение красота Ады! Если бы я был уверен, что наш разрыв произошел из-за нее, я бы нашел способ все поправить. Я объяснил бы, что Ада вовсе не моя жена, и показал бы ей Аугусту с ее косым глазом и грудью здоровой кормилицы. Но теперь, наверное, гораздо важнее моих обязательств стали обязательства, взятые ею. Нужно было оспорить прежде всего их.

Я старался говорить как можно спокойнее, хотя и у меня тоже дрожали губы — правда, от желания. Я сказал ей, что она даже не подозревает, насколько она стала моей, и что она уже просто не имеет права распоряжаться собой. В голове у меня все время вертелось научное доказательство того, о чем я говорил, то есть знаменитый опыт Дарвина с арабской кобылой, но благодарение богу, я почти уверен, что этого я ей не сказал. Однако я, по-видимому, много и бестолково говорил о животных и их физической верности. Затем бросил развивать эту трудную; тему, неприемлемую в тот момент ни для меня, ни для нее, и сказал: