Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль Страница 66

Еле слышным голосом Паскаль успел в последний раз выразить восхищение мужеством сердца, этого неустанного труженика, который ни на секунду, даже во время сна, не прерывает работы, между тем как другие органы ленятся, отдыхают.

— Славное сердце! Как героически ты борешься!.. Какая преданность, какая щедрость никогда не устающих мышц! Ты слишком сильно любило, слишком много боролось, вот почему ты разбилось. Славное сердце, ты не хочешь умирать и все еще бьешься!

Но вот наступил первый из предсказанных приступов. Паскаль преодолел его, но был измучен, задыхался, речь его стала отрывистой, дыхание со свистом вырывалось из груди. Несмотря на все свое мужество, он глухо стонал: боже мой! неужели эта мука никогда не кончится! И вместе с тем у него было лишь одно пламенное желание — чтобы агония продлилась и он мог в последний раз обнять Клотильду. А вдруг он ошибся? Ведь Рамон без устали твердит это. Вдруг он проживет до пяти часов! Его глаза обратились к часам, и он больше не отрывал взгляда от стрелок, придавая минутам значение вечности. Когда-то они с Клотильдой частенько подшучивали над этими часами в стиле ампир — позолоченными бронзовыми часами, на которых Амур лукаво созерцал уснувшее Время. На них было три часа. Потом они показали половину четвертого. Только бы еще два часа жизни, только два часа, о господи! Солнце клонилось к закату, бледное зимнее небо дышало великим покоем; минутами Паскаль прислушивался к отдаленным гудкам паровозов, доносившимся с равнины. Вот поезд, направляющийся в Тюлет. Неужели марсельский поезд никогда не прибудет!

Без двадцати четыре Паскаль сделал знак Рамону, чтобы тот подошел к нему. Он уже не мог говорить достаточно громко.

— Если бы пульс не был таким слабым, я протянул бы до шести. Я надеялся, но это конец…

И он прошептал имя Клотильды. В этот душераздирающий прощальный лепет Паскаль вложил все свое отчаяние при мысли, что больше ее не увидит. И вдруг он снова забеспокоился о своих рукописях.

— Не покидайте меня… Ключ у меня под подушкой. Скажите Клотильде, чтобы она его взяла, ей известны мои распоряжения…

Новое впрыскивание без десяти четыре не дало никаких результатов. Ровно в четыре начался второй приступ. После того как удушье прошло, Паскаль рывком поднялся и захотел встать под влиянием внезапного прилива сил. Жажда простора, воздуха гнала его прочь из спальни. Непреодолимый зов жизни, всей его жизни, исходил, как ему чудилось, из соседней комнаты. И он устремился туда нетвердыми шагами, задыхаясь, перегнувшись влево и цепляясь за мебель.

Доктор Рамон стремительно подбежал, чтобы удержать его.

— Учитель! Учитель! Умоляю вас, ложитесь!

Но Паскаль противился из последних сил, хотел умереть стоя. Страстное желание остаться жить после смерти, героическая мысль о работе увлекали его заставляя превозмочь слабость. Он хрипло бормотал:

— Нет, нет!.. Туда… туда!

Другу пришлось его поддержать, и Паскаль, спотыкаясь, смотря прямо вперед невидящим взглядом, дошел до середины кабинета и здесь упал на стул перед письменным столом, где среди брошенных в беспорядке бумаг и книг валялась недописанная страница. Он тяжко вздохнул, веки его сомкнулись. Но он тотчас открыл глаза и стал шарить по столу, отыскивая начатую работу. Посреди разрозненных записей он набрел на родословное древо. Еще накануне он исправил в нем даты. Он узнал листок, придвинул его, расправил.

— Учитель! Учитель! Вы убиваете себя! — в порыве жалости и восхищения твердил потрясенный Рамон.

Паскаль не слушал, не слыхал. Он нащупал карандаш, схватил его и так низко склонился над родословным древом, как будто затуманенные глаза уже ничего не видели. В последний раз перед ним прошли все члены семьи. Его внимание остановило имя Максима. Он записал: «Умер от сухотки спинного мозга в 1873 г.», уверенный в том, что племянник не переживет этого года. Вдруг его поразило стоящее рядом имя Клотильды, и он дополнил заметку словами: «в 1874 г. родила сына от своего дяди Паскаля». Теперь он искал свое имя, теряя силы, поминутно впадая в беспамятство. Наконец он нашел его, рука умирающего приобрела твердость, и он разделался с собой, написав крупным, решительным почерком: «Умер от сердечной болезни седьмого ноября 1873 г.». После этого огромного усилия хрипы участились, он стал задыхаться, как вдруг в глаза ему бросился незаполненный листок родословного древа над именем Клотильды. Пальцы Паскаля уже не могли держать карандаш. И все же он добавил скачущими буквами несколько слов, в которые вложил всю свою исстрадавшуюся любовь, свое безумное душевное смятение: «Неизвестный ребенок, который родится в 1874 году. Каким-то он будет?!» Написав это, Паскаль сразу поник. Мартина вместе с Рамоном с трудом донесли его до кровати.

Третий приступ случился в четверть пятого. Во время этого последнего удушья лицо Паскаля выражало невыносимое страдание. Как человеку и ученому ему пришлось испить чашу мученичества до дна. Казалось, его помутневшие глаза все еще ищут циферблат, чтобы узнать время. Видя, что он шевелит губами, Рамон низко склонился над ним. Паскаль и в самом деле что-то говорил, но так тихо, что шепот было трудно отличить от дыхания.

— Четыре часа… сердце замирает, поступление крови через аорту прекратилось… Клапан слабеет, отказывается работать.

Вдруг он страшно захрипел, прерывистое дыхание почти прекратилось.

— Дело идет слишком быстро… Не оставляйте меня одного, ключ под подушкой… Клотильда! Клотильда!

Задыхаясь от рыданий, Мартина бросилась на колени возле кровати. Она понимала, что хозяин умирает. Но не смела сбегать за священником, хотя и очень желала этого; и она сама стала читать отходную, горячо прося милосердного бога простить ее хозяина и направить его прямехонько в рай.

Паскаль умирал. Лицо его посинело. Несколько секунд он пребывал в полной неподвижности, потом хотел вздохнуть, выпятил губы и открыл рот, — как раскрывает клюв птица, чтобы поймать последний глоток воздуха. И наступил конец — смерть.

Клотильда получила телеграмму Паскаля только после завтрака, около часа пополудни. Как раз в этот день Максим, все больше донимавший сестру своими капризами и болезненной раздражительностью, с утра на нее дулся. Ей так и не удалось снискать расположение брата: она казалась ему слишком бесхитростной, слишком серьезной, чтобы развлекать его, и теперь он запирался вдвоем с Розой — блондинкой, скромницей на вид, которая его забавляла. С тех пор как болезнь одолела этого эгоиста и жуира, осудив его на неподвижность, он утратил свое прежнее недоверие к женщинам — пожирательницам мужчин. И когда Клотильда постучалась к нему, чтобы сообщить о телеграмме Паскаля и о своем отъезде, ей не сразу открыли. Роза делала больному растирания. Максим тотчас же согласился отпустить сестру, прося ее вернуться поскорее, как только она закончит дела, — но чувствовалось, что эта просьба вызвана лишь желанием соблюсти приличия.

До самого отъезда Клотильда укладывала чемоданы. В спешке, ошеломленная внезапностью принятого Паскалем решения, она не размышляла, вся отдавшись радости возвращения в Сулейяду. Но когда после наскоро проглоченного обеда, прощания с братом и бесконечно долгой езды в фиакре под холодным ноябрьским дождем от Булонского леса до Лионского вокзала Клотильда очутилась наконец в дамском купе восьмичасового поезда, она вернулась к действительности, начала размышлять, и в душу ее закралось смутное беспокойство. Чем вызвана эта срочная и столь лаконичная телеграмма: «Жду тебя. Выезжай сегодня вечером»? Без сомнения, это был ответ на письмо, возвещавшее о ее беременности. Но ведь Паскаль хотел, чтобы она оставалась в Париже, считал, что она там счастлива, странно, почему же он так спешно вызывает ее. Клотильда ждала не телеграммы, а письма, после которого она собиралась все подготовить и уехать лишь некоторое время спустя. Не случилось ли что-нибудь, не заболел ли Паскаль, почему он хочет немедленно увидеться с ней? И с этой минуты страх ее, все возрастая, перешел в предчувствие и завладел ею целиком.

Проливной дождь не переставая хлестал в окна вагона, когда поезд шел ночью по равнинам Бургундии. Ливень прекратился только в Маконе. После Лиона напало рассветать. У Клотильды были с собой письма Паскаля, и она с нетерпением ждала восхода, чтобы перечитать, изучить эти письма, почерк которых уже давно казался ей изменившимся. И в самом деле, у нее сжалось сердце, когда она заметила неровные буквы и пропуски в словах. Паскаль был болен, очень болен; эта догадка превратилась в уверенность, в прозрение, и сердце заговорило в ней сильнее доводов рассудка. Остальная часть дороги показалась Клотильде нестерпимо долгой, ибо по мере приближения к дому тревога ее возрастала. Вдобавок поезд прибыл в Марсель в половине первого, а пересадки на плассанский поезд пришлось ждать до двадцати минут четвертого. Три Долгих часа ожидания! Она второпях закусила в вокзальном буфете, словно боялась опоздать; потом, пробравшись между омнибусами и фиакрами, вышла в запыленный сад и долго томилась там на скамейке под неярким, но еще ласковым солнцем. Наконец она снова очутилась в поезде, который останавливался каждые четверть часа на какой-нибудь станции. Она смотрела в окно, и ей казалось, что она уехала отсюда двадцать лет тому назад и что все кругом изменилось. Когда поезд миновал Святую Марту, она испытала глубокое волнение, увидев вдали Сулейяду и два столетних кипариса у террасы, которые можно было разглядеть за три лье, и сердце ее забилось.