Зинаида Гиппиус - Чего не было и что было Страница 66

— и лишь потом:

Другому — как понять тебя?

«Другие» — полупонимают, или совсем не понимают, если очень «ленивы и нелюбопытны». Постараемся быть первыми «другими» и хоть немножко понять, что такое вот эта книжка, на которой написано, шатающимися буквами: «Собрание стихов. Владислав Ходасевич».

Собственно о стихах этих можно сказать много; не сомневаюсь, что и будет сказано много. Ходасевич — «мастер» стиха; определения мастерства бесконечны, разнообразны и даже интересны. Но я ими не займусь. На вопрос о книге Ходасевича: «Что это такое?» я, прежде всего, отвечаю себе: это нечто органическое; отделять стихи от Ходасевича и Ходасевича от его стихов — это разрывать живую ткань. Потому буду говорить о них и о нем, о стихах и Ходасевиче — вместе.

Да, «страшный» дар… Перед нами внутренний образ человека — одного из современнейших, принадлежащих нашему часу; и даже, главным образом, узкой и тайной остроте этого часа. Душа и сердце, бьющееся «на пороге»… не «двойного» бытия, а тройного, четверного, пятерного… Так сложен бытийный комок, что не удивляет вопль:

Мне невозможно быть собой,Мне хочется сойти с ума…

В этом… — человеке? поэте? — в этом образе все — и съемлено неразнимчато, и разъединено, разделено. Он сам видит в себе, отдельно, и душу свою, и сердце свое, и тело свое, и путь своего бытия, жизнь.

Я, я, я. Что за дикое слово!Неужели вот тот — это я?(«Перед зеркалом»)

Оно — едино, это «дикое» и «таинственное «Я». Оно — не душа, не сердце, не мысль и не тело. Оно их скрепа, их — «вместе». Вместе — а вот, разделены. Эта внутренняя все-раздель-ность, постоянная разъединяемость, — как бы распад внутренний, — нестерпимы для «Я». Уж тогда хоть разделить бы, разделиться бы до конца, совсем… Душе своей, Психее, которую так любит «я» поэта, он говорит:

Учись дышать и жить в ином пределе,Где ты — не я…

Однако «и во сне душе покоя нет». «Я» знает:

…когда в тоске проснусь,Соединимся мы с тобою сноваВ нерадостный союз.

«Нерадостный», словно странный и мучительный брак, где и скованность, и разделенность. Не тем же ли трагизмом и жуткой подлинностью веет от стихотворения «Эпизод», где «Я» действительно отделяется — от своего тела? Видит его, смотрит на него, бездвижное, — но потом снова, в мучительном и горьком усилии, соединяется и с ним — в «нерадостный союз».

А вот минута счастья:

Душа! Любовь моя! Ты дышишьТакою чистой высотой,Ты крылья легкие колышишьВ такой лазури, что поройВдруг, не стерпя счастливой муки,Лелея наш святой союз,Я сам себе целую руки,Сам на себя не нагляжусь…

Но минута «святого» союза — только минута. Да и она — точно «где-то», не «здесь». А здесь — опять будет, как было:

Живу, а душа под спудомКаким-то пламенным чудомЖивет помимо меня.

В печальном этом союзе не всегда жертва — Психея. Ей «до боли тесно здесь, в опозоренной груди». Но и у души, самой, есть жертва:

Пробочка над крепким йодом!Как ты скоро перетлела!Так вот и душа незримоЖжет и разъедает тело.

Сложность внутренней трагедии этими узлами и разрывами не ограничивается. Целый «мир», с его наполнением, не связан ли и он так же нерушимо с человеческим «Я», и не так же ли горестно от него отделен? «Я» влечет к нему — и бежит его:

…так нежно ненавижуИ так язвительно люблю…

Да, да, все равно:

Играю в карты, пью вино,С людьми живу — и лба не хмурю,Ведь знаю: сердце все равноЛетит в излюбленную бурю,

опять «бьется на пороге» не двойного — расщепленного, раздробленного бытия.

Невыносимость такого бытия очень скоро сделалась бы Действительно не выносимой, не будь послан Ходасевичу «страшный» и благодетельный дар — стихов. Порою, «сказать себя» — это почти спасти себя.

«Обо всем в одних стихах не скажешь…», но стихами Хода-Севича, если не все, то, пожалуй, многое скажешь. Он в них, прежде всего, геток; кристаллические стихи: подобно кристаллам, сложны они и ясны; ни одна линия неотъемлема, нужны все одинаково.

Для этой четкости можно найти много попутных объяснений и определений: например, верность пушкинским традициям, в связи с их поэтическим своеобразием автора. Но я смотрю не в эту сторону. Я смотрю и вижу кристаллическое начало в самом «я» поэта. Как в сказке Андерсена Кай бьется, чтобы сложить из льдинок слово «вечность» (в этом его спасенье), так нужно и Ходасевичу сложить из всего, что «Я» носит в себе, какой-то вечный кристалл. Но кристалл не складывается. И тогда:

…Кому мне поведать, как жалкоСебя и всех этих вещей?..

Все равно, кому, — никому; но поведать.

…И вдруг начинаю стихамиС собой говорить в забытьи……………….Я сам над собой вырастаюНад мертвым встаю бытием…

Пусть хотя бы призрачные создаются кристаллы, хотя бы легкая, «падучая» их тень… Зоркой мыслью человек знает, что стихи поэта —

Лишь угловатая криваяМинутный профиль тех высот,Где, восходя и ниспадая,Мой дух страдает и живет.

Но пусть! И тень кристалла — тень, все-таки, спасенья.

Отчасти благодаря своей четкости, резкости прямых линий, поэзия Ходасевича не «обворожительна». Мания его «сурово стиснутых стихов» — иного порядка. Обвораживают туманности и «несказанности» Блока. Не говорю о том, плюс или минус для поэзии «обворожительность». Да и Ходасевича с Блоком не сравниваю, не занимаюсь вопросом, кто из них больше «поэт», кто меньше (какой праздный вопрос!). Я просто отмечаю, что Блок «обворожителен», Ходасевич — нет. Один критик сказал мне недавно: «По Ходасевичу, как по секундной стрелке, можно видеть движение времени — от Блока — вперед. Блок уже не современен; Блок ездит еще по железной дороге; у Ходасевича и автомобили, и те крылатые; даже крылья у них, — разве не важно? — у одних белые, у других черные…».

Да, это правда. Ходасевич все принадлежит сегодняшнему дню. Блок — вчерашнему. Трагедия Блока — не то, что менее глубока: но, при всех «несказанностях», ее «механика» как-то проще. Сложнейшая трагедия внутреннего распада и постоянная мучительная борьба с этим распадом — воистину трагедия нашего часа.

Ходасевич современен; но как раз потому, что современен — есть в нем и какая-то «незапамятность». И то сказать: из шестидесяти минут нашего часа не сложишь вечных кристаллов. Ходасевич, вероятно, знает (или чувствует), что к понятию «бытие» не приложимо слово «было», а только «есть». «Закрой глаза и падай, падай… в самого себя…» —

Замри — или умри отсюда,В давно забытое родись…

То же самое, но еще крепче, еще отчетливее в изумительном стихотворении «Обезьяна». Он заглянул в глаза, братски пожал маленькую черную руку и —

Глубокой древности сладчайшие преданьяТот нищий зверь мне в сердце оживилИ в этот миг мне жизнь явилась полной,И мнилось — хор светил и волн морскихВетров и сфер мне музыкой органнойВорвался в уши, загремел, как прежде,В иные, незапамятные, дни…

Это касанье к «иным дням», — незапамятность, — безмерно усложняет трагедию; и как расширяет ее течение! Разрешима ли эта трагедия?

Пустой вопрос. Мы знаем лишь одно: она или разрешается — или не разрешается — всяким человеком, всяким отдельным «Я»; и это в соответствии с волей, силой и даже самой тканью каждого «Я». Разрешение — конечно, есть шаг, полшага, или хоть брошенный незабываемо взор за тот порог, на котором

Все бьется человечий гений…

Кому дано преодолеть порог, тот от него уж не отступает. Верный, он примет и мучительную муку, и невыносимость бытия; и будет «возрастать в надежде» и познании. Только по верности, по неотступности, мы и судим… нет, догадываемся: ему, пожалуй, и дано разрешить трагедию, его «Я» — крепкая скрепа.

Но ведь и «я», чужое, для нас за потаенной дверью. Не ко всякой есть ключ. Ходасевич дал ключ к своей. Мы заглянули, — бегло, поспешно, разве мы умеем как следует смотреть? Кое-что увидели: трагедию увидели; может быть, коснулись чуть-чуть и ткани этого единственного (как и всякое другое) «Я». Книга открывает нам Ходасевича и его трагедию не в неподвижной точке, а в линии, в движении, — во времени. Что же сказать? О чем догадаться?