Лион Фейхтвангер - Изгнание Страница 67

И вот теперь — и очень скоро — ему будет позволено прикоснуться к этой груди. И это хорошо. Плохо приходилось ему все эти последние ночи. Это были неприятные ночи, с жадными снами, с томлением, наутро просыпаешься более усталым, чем лег. Неразумно это, когда неестественным путем пытаешься избавиться от такого состояния. Это вредно, и чувствуешь себя, как будто вывалялся в грязи. Со своими французскими товарищами он не мог поговорить откровенно, с немецкими это было бы легче.

Пара, сидящая за его столом, опять танцует. В зале накурено, музыка громкая и плохая, это даже он чувствует. Девять часов двадцать семь минут. Они с Жерменой уговорились встретиться в половине десятого.

Жермена его любит, совершенно бесспорно. Она могла бы найти себе более богатых, более взрослых мужчин, людей с положением, она достаточно красива для этого. Она знает, какой скромный образ жизни ведет их семья. Значит, делает это не ради денег, а, конечно, ради него самого. Иначе она не целовала бы его так.

Но все же придется немного потратиться на нее. Он получил за микроскоп больше, чем надеялся. Если бы не Жермена, он купил бы себе книг на часть денег и заставил бы мать взять остальные. Нехорошо, что он этого не делает.

Любит ли он Жермену? Что такое — любовь? Он приходит в волнение, когда видит ее, при мысли о ней его бросает в жар — такой она кажется ему желанной; сотни раз он мысленно раздевал ее. Он слишком много о ней думает и ради нее оставил у себя деньги за микроскоп.

Иногда она выглядит бледной, жалкой. Не больна ли она? О болезнях Ганс слышал много ужасного. Гастон тоже предостерег его своим обычным тоном небрежно, по-светски. «Женщины, которые занимаются этим от случая к случаю, — сказал Гастон, — опаснее, чем проститутки даже из самого дешевого публичного дома». Нет ли у нее еще кого-нибудь? Гастон на всякий случай дал ему предупредительные средства. Но, может быть, неудобно применять их? Не обидно ли это? И сумеет ли он вообще с ними справиться?

Танец кончился, парочка возвращается. Оба вспотели; в зале страшно жарко. Как же должно быть жарко танцующим.

Они сопят, у них вульгарный и счастливый вид. Они смотрят друг на друга и держат друг друга за руки с неприятным, пошлым выражением. Ничего здесь нет общего с любовью, голый животный инстинкт, но для них, по-видимому, достаточно и этого. У Ганса прошла охота рисовать девушку. Она искоса смотрит на него, немножко разочарованная.

Хорошо ли, что именно Жермена будет той женщиной, с которой он сойдется в первый раз?

Там в блеске юности прелестной,Как образ голубых высот,Стыдливостью красы небеснойПред ним любимая встает.И он, во власти странной грезы,Блуждает, в думы погружен,Из глаз его катятся слезы,Собратьев избегает он.Краснея, вслед за него бродит,И счастлив, коль кивнет она,Он для нее цветы находитВ полях, где шествует весна.О пега чувств! О свет надежды!О время первое любви!Отверстым небо видят венеды.Блаженства жар течет в крови.Когда б не знала увяданья,Пора любви, пора мечтанья!..

Нет, так не бывает. Если хорошенько вникнуть, это даже совсем глупые стихи. Шиллер ничего не понял в отношениях между полами. Он был связан своей классовой психологией; вот почему стихи эти вышли такими глупыми, фальшивыми. Любовь — это такая же функция, как всякая другая, как еда и питье. Буржуазные поэты так ее воспевали по понятным социологическим причинам. Нет, неправда, это нельзя сравнивать с едой и питьем. Он, Ганс, конечно, не собирается лить слезы и приносить с полей цветы, чтобы украсить ими мадам Шэ, но все же у него с Жерменой это не будет так пошло, как у его соседей по столику.

Жермена ему ужасно нравится. От нее пахнет чем-то приятным, теплым. Когда она посмотрит на тебя, тебя точно жаром обдает всего. А когда она, присев на колени, вытирала пол, как хорошо была округлена линия ее фигуры; умопомрачительно, как любит выражаться Гастон. Говорит она много, они обычно болтают без умолку. Но настоящего разговора как-то не получается. Однажды ему захотелось поговорить с Жерменой о делах, близких его сердцу, например о своем новом мире, но ничего путного не вышло. И руки у Жермены некрасивые. Если бы это были настоящие, рабочие, хорошие руки. Но ее рука с наманикюренными ногтями — ни то ни се, не дамская и не пролетарская, не холеная и не крепкая. Мать надевает перчатки, когда занимается домашней работой, и это всегда казалось ему неестественным. Теперь, правда, ей приходится беречь руки из-за работы у Вольгемута. Пожалуй, он все-таки не любит Жермену. «Кристаллизация», которая, по Стендалю, свидетельствует о любви, по-видимому, у него не наступила. Иначе он не делал бы таких критических замечаний о ее руках.

После половины десятого прошло всего лишь пять минут. Что только не приходит в голову, когда ждешь. Любит ли он ее? Если сомневаешься, то это уж, во всяком случае, не настоящая любовь. Но если он ее не любит, зачем он затратил на нее так много мыслей, времени и нервов? Да еще перед экзаменами.

Деньги, которые он носит в кармане, те самые, что он получил за микроскоп и припрятал ради удовлетворения своей похоти, вдруг начинают жечь его. Зепп лежит больной и одинокий дома. Зепп и мать урезывают себя во всем из-за безденежья, а он, Ганс, сидит в кафе и ждет женщину, которую даже не любит, и на нее-то он хочет истратить эти деньги.

Нехорошо сходиться в первый раз с женщиной, которую не любишь. Древние германцы воздерживались до двадцати одного года. Он охотно поговорил бы с кем-нибудь более опытным, но не знает с кем. С товарищами — не стоит, они в этом отношении совсем другие люди. Он недоволен собой. На Зеппа он смотрит высокомерно, сверху вниз, а что такое он сам? Ему следовало бы держать себя скромнее и обратиться за советом к Зеппу. Зепп, вероятно, в таких вопросах очень человечен. Но об этом Ганс не может с ним говорить, он ни за что рта не раскрыл бы.

Самоуверенный мальчишка, глупый хвастун — вот он кто. Хочет «использовать» своего отца. Хочет помочь сколотить Народный фронт. Хочет поучать других, он — других. Человек, который стоит у подножия пирамиды и не знает, пирамида ли это, человек, которого оторопь берет при мысли, что надо на нее взобраться, — да какое право имеет такой дурак напыщенно, с видом мудреца разглагольствовать и обращаться с отцом, как учитель со школьником?

Три четверти десятого. Если она не придет через пять минут, он уходит. Для него, пожалуй, счастье, что Жермена так неаккуратна. Любовь может быть прекрасна или отвратительна, но Жермена — для него теперь совершенно ясно — не та женщина, которая ему нужна. Нелегко отказаться от этой ночи, рисовавшейся ему в воображении. Но надо держать себя в руках. Надо иметь силу воли отказаться от некоторых вещей, даже если они и очень влекут к себе.

Лучше, естественнее не слишком рано вступать на этот путь. Быть может, у каждого есть свои внутренние резервы, которые он не имеет права расходовать. Если бы Антоний не «залежался» у Клеопатры, он был бы властелином мира. «Залежался» — говорили в средневековой Германии о человеке, который оставался с женщиной, вместо того чтобы вершить большие дела. Быть может, именно ради этих внутренних резервов католическим священникам предписывается целомудрие. Им надо беречь свои силы для религиозных целей.

Без десяти минут десять. Парочка опять танцует. Ганс сидит один за столиком. Кельнер проходит мимо. Ганс платит. Протискивается сквозь толпу танцующих. А что, если Жермена все-таки придет сейчас? Он что-нибудь пробормочет и убежит. Завтра он увидит ее и надо будет непременно извиниться. Если Гастон спросит, как было дело, он покраснеет. Но надо научиться лгать. Вот он в вестибюле. И украдкой оглядывается вокруг, совсем как восемь или десять лет назад, когда он играл в индейцев. Вот вертящаяся дверь. В нее втискиваются люди — Жермены среди них нет.

Ганс выскочил, он на улице. Уходит быстрым шагом, почти бегом. Завернул за угол, он почти в безопасности.

Ганс остановился, глубоко дыша. Как чудесен свежий воздух. Теперь можно вернуться домой, посидеть с больным Зеппом. Но тогда придется объяснить, почему он так рано покинул своих друзей, придется снова лгать, на сегодня с него хватит. Вся эта история с Жерменой тесно переплелась с ложью, маленькой и некрасивой. Не по нем это. Он рад, что теперь все позади.

Но куда девать вечер? До половины двенадцатого он не может явиться домой. Он вспоминает, что сегодня среда, а по средам скульптурный отдел Лувра открыт и вечером. Это идея.

В Лувре много народу. Люди бродят между полуосвещенными статуями, некоторые со скучающим, некоторые с глупо-любопытным видом. На улицах у большинства такое выражение, точно эти люди отбывают повинность, хотя и не знают зачем. Густые кучки теснятся вокруг гидов, дающих объяснения к отдельным статуям. Ганс пробрался в зал, где выставлена деталь фриза Парфенона. Он знает этот фриз, но сегодня он рассеян, замечательное произведение искусства его не волнует.