Жорж Санд - Жак Страница 68

— Я уверен, что это клевета.

Он, несомненно, знает всю правду, но полон такого спокойствия, что у меня отлегло от сердца, словно тяжелый камень свалился с груди. Жак такой добрый, такой преданный друг, и он умеет рассуждать: ведь он уже не молод, он знает, что меня можно извинить, и, как ты говоришь, его природному великодушию помогает его мудрая рассудительность. Он подал мне надежду, что каждый год будет по нескольку недель проводить с нами, а через несколько лет уже с нами не расстанется.

Твое письмо побудило бы меня сохранить в тайне мою беременность, даже если бы Жак и не помог мне обойти молчанием наши с тобой отношения. Я тебе доверяю и всецело полагаюсь на тебя. Ты хорошо знал, что я никогда не дойду до бесстыдства и не воспользуюсь законом, который заставил бы Жака дать свое имя и свое состояние нашему ребенку, плоду любви; еще менее я способна искать ласк моего мужа, для того чтобы обмануть его и выдать будущее дитя за его законного ребенка; ты бы скорее убил меня, чем позволил сделать такую низость, не правда ли? Так, значит, ты возьмешь наше милое дитя, ты его спрячешь и будешь заботиться о нем. Мы доверим его какой-нибудь честной крестьянке, очень преданной нам и очень опрятной женщине, которая выкормит его; мы будем навещать его каждый день. Ах, какова бы ни была моя судьба и при каких бы обстоятельствах он ни появился на свет, будь уверен, что я стану любить его так же, как любила моих умерших малюток, а может быть, и больше, помня о том, как я страдала, потеряв их! Если Жак когда-нибудь узнает о его рождении, он не возненавидит его, не станет преследовать. Кто знает пределы его доброты? Он способен на самые странные и высокие поступки… Но как я рада, что великодушие сейчас не достается ему такой дорогой ценой, как я думала. Я никогда не могла бы успокоиться и любить тебя без угрызений совести, если б видела, что нам пришлось разбить благородное сердце Жака. К счастью, в его возрасте уже не бывает пылких страстей, и к тому же он мне всегда говорил (а он хорошо сознавал, что говорил): «Когда ты уже не позволишь мне быть твоим возлюбленным, я стану твоим отцом». И он сдержал слово. Дорогой мой Октав, ни одной ночи мы не проведем вместе, не преклонив перед сном колени и не помолившись за Жака.

А какой ты добрый! Как ты умеешь любить! О, я никогда никого не любила, кроме тебя! Мне казалось, что я люблю Жака, но то была лишь святая дружба, ибо это нисколько не походило на мое чувство к тебе. Сколько в тебе пыла, и как ты постоянно думаешь о моем спокойствии, как преданно заботишься обо мне: ты не муж мой, а посвящаешь мне всю свою жизнь; тебя не отталкивают мои слабости и слезы, ты не упрекаешь меня за мои недостатки. Жак тоже не упрекает, он тоже очень добрый, но он мне не ровня, он мне не товарищ, не брат, не любовник, как ты. В нем уже нет ничего детского, как в нас, и потом, в его жизни играет роль не только любовь, Ему нравится многое: одиночество, путешествия, ученые занятия, размышления, а мы только любим друг друга. Будем же любить и нашего чудесного Жака; приезжай повидаться с ним. Он хочет, говорили мне, пожать тебе на прощание руку. Я с некоторой тревогой спросила, не желает ли он что-нибудь сказать тебе.

— Нет, — ответил Жак. — Но почему Октав держится где-то вдали, когда я приезжаю? Какие у него причины избегать меня?

Я сказала, что тебе надо было увидеться с Гербертом, который, возвращаясь из Парижа в Швейцарию, проездом остановился в Лионе.

— Напиши ему поскорее, чтобы он приехал сюда, и если Герберт до сих пор в Лионе, пусть привезет его с собой. Мы проведем еще один славный день все вместе, как прежде. Тебе это будет на пользу.

Какой милый Жак!

P.S. Нынче утром я страшно испугалась по самой ничтожной причине. Я оставила твое письмо распечатанным на письменном столе в своем кабинете и не заперла дверь на ключ. Жак никогда в жизни не заглядывает в мои письма. В этом отношении он необычайно щепетилен, и я не привыкла к осторожности. Мне почему-то вспомнилось это, когда мы с Сильвией гуляли по парку. И тут же я подумала: «А где сейчас Жак?», и меня до последней степени испугала мысль, что он, возможно, зашел ко мне в кабинет. Я ушла из парка и побежала к дому. Я поднялась по лестнице, не встретив Жака, и вошла в свои комнаты. Там — никого, на письменном столе ничего не тронуто. Немного успокоившись, но все еще дрожа от страха, я села к столу и взяла твое письмо, чтобы его сложить и спрятать. На последних строчках я увидела каплю воды, совсем еще свежую. Я вообразила, что это слеза, и чуть не упала в обморок от волнения и ужаса. Но тут же я ободрилась, заметив и на других бумагах еще капли воды, упавшие с букета роз, мокрых от дождя, — я сама поставила его в вазу рядом с бумагами. Но погляди, до каких ребяческих страхов и глупой слабости довели мою бедную голову горе в беспокойство: мне показалось, что капля, упавшая на твое письмо, теплая, а другие — холодные. Ты, наверно, посмеешься над моим безумием, но, право, я так испугалась, что даже закричала. И тотчас я услышала голос Жака — он окликнул меня из гостиной и, стремглав взбежав по лестнице, испуганно спросил, что случилось, подумав, что у меня нервный припадок. Признаюсь, этого едва не случилось. Однако выражение лица Жака меня успокоило, и я совсем ожила, когда он стал говорить, чтобы ты приехал сюда, что он хочет с тобой увидеться, и прочие добрые слова, которые я уже передала тебе в начале письма.

Я поняла, что мой испуг — плод расстроенного воображения. Видишь, в каком я нелепом состоянии! Возвращайся! Один твой поцелуй подействует на меня лучше, чем все лекарства; а когда я увижу, что вы с Жаком подали друг другу руки, я совсем успокоюсь.

XCIV

От Жака — Сильвии

Женева

Моя дорогая, любимая моя! Я приехал сюда с Гербертом. Ты думала, что я распрощусь с ним в Лионе, — не тут-то было. Его общество отнюдь не оказалось для меня неприятным, — мы постоянно говорили о тебе. Ты, верно, заметила, что он влюблен в тебя. Я приглядывался к нему, расспрашивал его, стараясь получше познакомиться с ним. По-моему, он достойный юноша, простой, честный, услужливый, искренний. У него порядочное состояние, славный дом; живет он в краю, который ты любишь, а работа, которой он занят, предохранит его от мелочной придирчивости, свойственной положительным степенным людям. Герберт просил меня быть его сватом: он предлагает тебе руку и сердце, и я советую принять его предложение, не сейчас, — ты пока еще не расположена заниматься такими делами, — но позднее. Ты не найдешь счастья в любви, Сильвия. Тебе долго придется искать человека, достойного тебя, и если ты встретишь такого, тебя постигнет та же участь, что и меня: найдешь ты его слишком поздно, сердце твое тогда уже состарится, и тебя недолго будут любить. Мы с тобой любим на свой лад, совсем иначе, чем прочие люди, и никогда не найдем подобных себе в этом мире. А ведь только одно важно в жизни — любовь. Но, вспомни, любовь в сердце женщины бывает двоякая: любовь к мужчине и любовь материнская. Как бы несчастен я ни был, я все-таки жил бы ради детей. Они умерли. Это убивает меня. Но ты сможешь вырастить своих малюток и, не ведая тех горестей, которые удручают меня, быть счастливой в материнстве. Ты так лелеяла моих детей, так ухаживала за ними, и не трудно предсказать, что ты будешь идеальной матерью. Выходи замуж за Герберта. Достаточно, чтобы ты питала к нему уважение и дружеское чувство. Он достоин их. Герберт принадлежит к тем прекрасным по натуре людям, которым неведомы ни восторги страсти, ни ее роковые страдания. Он не станет требовать от тебя больше привязанности, чем ты расположена будешь подарить ему, а когда ты его узнаешь хорошенько, то подаришь ее не меньше, чем он заслуживает. Жизнь у вас будет спокойная и патриархальная. Ты ведь настоящая Руфь — деятельная, мужественная и преданная, как сильные женщины прекрасных библейских времен. Ты принесешь священную жертву, отказавшись от неосуществленной мечты и тщетных желаний, и перенесешь на своих сыновей любовь, которую не могла отдать мужчине. Не отнимай у меня этой надежды, дай мне унести ее с собой в могилу. Она пришла мне недавно, когда мы в Сен-Леоне устроили пикник и обедали в лесу. Я на минутку встал, а потом, вернувшись, полюбовался двумя парами, сидевшими на траве: Октав и Фернанда, Герберт и ты. Герберт внимательно следил за каждым твоим движением, не спускал с тебя глаз, искал случая оказать тебе услугу, чтобы услышать от тебя: «Спасибо, Герберт». Другая пара сияла счастьем, и я с радостью воздаю им должное: они весь день осыпали меня знаками внимания, были милы и ласковы со мной. На мгновение мое сердце наполнилось дивным спокойствием, когда я увидел, что вы все счастливы — или по крайней мере можете быть счастливы. Ах, какой это был необычный и торжественный день! День, когда я навеки прощался с вами. Кто бы это мог подумать! Бывали минуты, когда я и сам об этом забывал и, вспоминая о былом нашем счастье, готов был верить, что все, случившееся с тех пор, — только сон. Погода была чудесная, трава такая зеленая, птицы так славно пели, и так хороша была Фернанда, на лице которой после нескольких дней недомогания возродился нежный румянец. Перед обедом я соснул на траве с четверть часика, а когда пробудился, увидел ее — она сидела возле меня и букетом полевых цветов отгоняла от меня мух; Октав пел дуэт с Гербертом, ты мыла фрукты для десерта, а в ногах у меня спали мои собаки. Это была картина счастья, простого, сельского и столь мирного счастья, что некоторое время я созерцал ее, совсем позабыв о неизбежности смерти. Но когда среди такой прелести мне в голову пришла эта мысль…