Зинаида Гиппиус - Чего не было и что было Страница 68

А я не отрекаюсь, по тем же причинам, и от другой моей записи (последние месяцы в СПБ), напечатанной в 1921 г. Вишняк называет ее «записью недоброй памяти». Без объяснений, почему. Впрочем, вот, может быть, объяснение: «Струве ее услужливо напечатал». Но право сказать «услужливо» — Вишняк добывает себе тем же способом: вымарывает, на этот раз не мой текст, а примечание от редакции «Русской Мысли», что дневник она печатает лишь как человеческий документ, не будучи согласна с автором в его взглядах.

Укажу еще только на одно «возражение» Вишняка; слишком удачно разваливается его постройка; руины эти объяснят нам кое-что и по существу.

Вишняк заинтересовался… святостью. Он протестует против моих слов: «святая белая борьба». Наставляет меня, о чем можно сказать «святое», а чему слово сие не подобает. Хорошо. Но почему же он заинтересовался святостью только в этом году и не думал возражать против тех же, буквально, слов, мною же сказанных, год назад? Цитирую: «…была святая белая борьба. Да, святая; да, не будь ее — мы теперь глаз друг на друга не смели бы поднять…» («Способным к рассуждению»).

Что же, уж не потому ли тогда Вишняк не протестовал, а теперь протестует, что теперь ему открылось новое в «святости»? Да нет, разгадка простейшая, ребенку видна: потому что тогда это было напечатано в «Поел. Новостях», а теперь — в «Возрождении». Потому что не важно, какие слова, а важно, где они произнесены (и «с кем», значит, автор). Этим «где» суд и начинается, и кончается, а «гто» и «кто» в счет даже не попадают.

В конце концов, я не понимаю, зачем Вишняк и трудился, отыскивая «правизну» в моей статье (мы видали, как он ее нашел), прибегая к особым способам (мы их тоже видели). Совсем не было нужды. Достаточно бы первого намека (в органе известного направления), а затем прямо можно перейти к высоким словам заключения: статья «Третий путь» — есть измена пути свободы.

Да, да, так именно Вишняк и выражается: путь свободы. Все, сказанное выше, не позволяет нам сомневаться, в каком обороте здесь этот путь преподнесен, что под ним разуметь надо: разуметь, конечно, не свободу и не путь, а просто всех левых и левизну вообще. Символический Вишняк говорит: путь свободы — это «мы». Кто не «с нами», тот и не на пути свободы; даже крепче, пожалуй: тот против свободы.

Заметим: Вишняк не символический очень способен понять гротеск такого оборота, такого положения. Он и понимает (см. его последнюю статью в «Днях»), но… понимает лишь тогда, когда спускается внутрь своего «левого» круга, когда дело идет о борьбе левых партий между собой, или даже о споре между двумя однопартийцами. В таком своем споре — с Лебедевым — Вишняк отлично призывает к «мужественной правде, к готовности применить оружие критики не только в отношении к противнику, но и к себе»; он признает невозможным (и «гротескным», конечно), чтобы левый партиец говорил: «Партия — это я!». Ну вот, а я только расширяю дело, соответственно реальности; и тоже нахожу неутешительным, даже вредоносным (хотя и смешным немного) тот факт, что все левые, — вообще, — постоянно говорят: «Свобода — это мы!».

Словами-то не говорят, положим (да и ведь Лебедев словами не сказал, «партия — это я»). Но так живут, отсюда действуют. Ни обычными, ни тем менее вишняковскими способами, нет нужды доказывать, насколько всосалось в жизнь, и как непрерывно в жизни реализуется, исходное положение: путь свободы — путь наш: кто с нами, тот делает дело свободы и за свободу; все остальные — против свободы.

Почему Кускова, Сухомлин «за свободу?». Потому что «левые», потому что «с нами» (даже в одном органе с Вишняком). Чернов в другом, но тоже в левом, значит — тоже делает дела свободы. Бердяев еще недавно был не «с нами», т. е. против свободы; но вот, поплыл на веселой лодочке «Верст» в сторону… чего разбирать? явно же — в левую! — и оказался «с нами», в вишняковском левом органе: следовательно — на «пути свободы».

Фактическая деспотия, которую являет подобный «путь свободы» (т. е. общая среда «левых») — лишь естественный всего этого результат. Растущая подозрительность — тоже. С деспотией подозрительность неразлучна. Мало-помалу, вся «деятельность» левых свелась к выслеживанию, кто не «с нами» (т. е. значит, «правый») и к борьбе со всеми этими «правыми». В эмиграции, в настоящий час, такая борьба — единственная, без спора дозволенная левыми кодексами; поэтому она и сделалась для «левой» части эмиграции главным, важнейшим, занятием; войной, — несколько эфемерной, бескровной, — но всепоглощающей. Рядом потрескивает, правда, огонек борьбы внутренней, домашней, межпартийной, межгрупповой, Вишняка с Лебедевым, но не этому захолустному огоньку подпалить духовные «левые» устои.

Что ж, «как было, так пусть и будет»? Вишняк уверяет, что этого хочет Лебедев; а я боюсь, что и чувства самого Вишняка недалеко от того же. Считалось, ведь, что все не-Лебедевы, не-Талины, не-Вишняки, не-Кусковы, не-Черновы и т. д., — «правые»? Ну, и пусть считается. Велась Лебедевым, Талиным, Вишняком и др. совместная, неутомимая, всезахватывающая война с такими «правыми»? Ну, и пусть ведется. И все способы, какие были, — пусть будут…

По Вишняку, между «мы» (путь левый) и всеми остальными, т. е. «правыми» — ничего нет. Никакого расстояния; так, разве, маленькое пустое место, чтоб фронт развернуть, нельзя же все время в рукопашную. Ну, а вдруг это маленькое пустое место и не пустое, и не маленькое? А что, если там, как раз, и находится любезная сердцу «левых» демократия, по головам которой они и ведут свое храброе наступление? Оттуда, из этого промежуточного места, многое видно. Видно, например, что армия настоящего противника, подлинных «правых», давно в разложении и совсем не страшна. Но и «левая» армия, ее безрассудительная война впустую, ее «путь свободы», менее всего соблазнительна. Левый путь так испорчен, что и поправлять, и починять его, может быть, не стоит. «Демократия» кое-что соображает, не такая уж овца, как думают левые генералы. Она ищет, где бы проложить настоящий «путь свободы». Не захотят левые помогать нам, не спецам, не профам, просто людям русским — не надо. Без них найдем. Как наш путь назовется, вторым, первым, третьим — все равно. Лишь бы не уводил в стороны, а вел прямо — к Свободе.

P. S. Эта заметка была уже написана, когда в «П. Н.» появилось несколько слов П. Н. Милюкова, касающихся меня. К сожалению, П. Н. М. так странно переплел упреки по адресу Мережковского с упреками мне, что, отвечая, все время приходится расплетать эту вязь, выделять касающееся меня. Но это необходимо. Мережковский, если захочет, ответит на свое сам.

Да, уверенности, что «Поел. Н.» придут (и еще логически) к тому, к чему они пришли, у меня не было. В моем согласии с П. Н. Милюковым, за все время сотрудничества моего в газете, ничего не было ни «двусмысленного», ни «недоговоренного»: я своей позиции никогда ни перед кем не скрываю. И, вероятно, позиция самого П. Н. не так уж далеко отстояла от моей: знаменитый «карандаш» ни одной у меня строки ни разу не вычеркнул. Главные линии наши совпадали (не говорю об оттенках): отношение газеты к «правым» — было созвучно моему: неоднократным заявлениям, что, по отношению к большевицкому насилию и большевикам, газета держится позиции революционной, — отвечала моя непримиримость. У нас с П. Н. М. была разная метафизика; но это, по его же словам, политическому согласию нашему не мешало.

При первых признаках отхода «Поел. Нов.» от моей позиции, мне оставалось сделать одно: фактически прекратить сотрудничество, выждать, в молчании, пока позиция газеты, так или иначе, определится. Этот добровольный отказ от писательской деятельности, мое молчание, — длилось 8 месяцев (вряд ли газета могла счесть его только случайностью). Риск, что молчание, если «Поел. Нов.» повернуть в неприемлемую сторону, сделается перманентным, был принят заранее; о газете под редакцией Струве, конечно, не поднималось и вопроса.

Перемена позиции «Поел. Нов.», и очень, на мой взгляд, существенная, стала, наконец, для меня фактом. Но, однако, хотя за это время «Возрождение» уж освободилось от своего вождя и верных его последователей, никакая перспектива полного молчания не могла меня побудить к недостаточно сознательному шагу. Если многим другим ухода Струве и его правых сотрудников было довольно, — для меня этого было мало. Мне нужна была возможность, непременно в первой же статье, определить с точностью мою политическую позицию, провести главную ее линию. Ту же самую, конечно, которая проводилась мною и в «Поел. Нов.»; с линией П. Н. Милюкова она совпадала, — пока не перестала совпадать: и не потому, что сдвинулась моя.

Редакция «Возрождения» сочла напечатание таковой, если угодно, программной, статьи, — делом возможным. Это освобождало меня от сомнений, действительно ли произошли в газете перемены с уходом Струве. Если бы они не произошли, если б газета была такой, какой видят ее по сей день «Дни» и «Поел. Нов.», она статью «Третий путь» не напечатала бы. П. Н. Милюков прекрасно должен это понимать.