Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость Страница 69

И действительно, легкая тень промелькнула в ее огненном взгляде: казалось, неистовое желание заранее остывает в ней от предчувствия холодного прикосновения стали. В Серафине по-прежнему боролись страхи мечта о безнаказанности наслаждений.

Матье взглянул на нее, и все его сомнения исчезли.

— Насколько мне известно, — тихо сказал он, — такие операции весьма рискованны. Это крайняя мера, к ней следует прибегать, когда угрожает смертельная опасность. Иначе оперируемых ждут только муки и разочарования.

— О! — запальчиво воскликнула она. — Надеюсь, вы сами понимаете, что я дам себя искромсать лишь в том случае, если это будет совершенно необходимо, и раньше хорошенько все разузнаю. Говорят, доктор Год будет оперировать одну из дочерей папаши Муано, — ну, знаете, того, который работает у моего брата на заводе. Я, пожалуй, навещу ее после операции, поговорю с ней.

— Дочь папаши Муано, — с горечью повторил удивленный Матье. — Не иначе, как это Эфрази, та, что всего четыре года назад вышла замуж и теперь имеет уже троих детей, из них двое — близнецы. Чтобы помочь этим беднякам, я взял к себе в услужение ее младшую сестренку Сесиль, ей скоро шестнадцать, но, боюсь, с работой она не справится, — стоит ей немного переутомиться, и она уже не в состоянии встать с постели. В наши дни девушки из народа истеричны и неуравновешенны, словно герцогини. Да что и говорить, немало отцов и матерей не получают никакой радости от своего многочисленного потомства, и это меня весьма печалит, потому что, если даже мы отбросим пагубные социальные условия и кое-какие неблагоприятные обстоятельства, все вы, кто противится росту семьи и готов совсем ее разрушить, с готовностью будете ссылаться именно на исключительные случаи, лишь бы ваша взяла верх и я оказался неправ.

Серафина вновь весело рассмеялась, позабыв о своих недугах; но тут карета остановилась, и она сказала:

— Вот и вокзал! А мне еще столько надо было вам рассказать! Вы даже не представляете себе, до чего я счастлива, что мы помирились. Так было глупо, что вы меня боялись и считали, что я не способна любить вас просто как друга. Поверьте, мне самой так спокойнее, и я в восторге, что у меня теперь есть наперсник, да! да! наперсник, которому можно все поведать. Ну, пожмите же мне руку, просто по-дружески!

Они пожали друг другу руку, и он поглядел вслед удаляющейся карете, изумляясь этой неизвестной ему Серафине, которую терзает потребность в исповеди. Быть может, избрав в наперсники прежнего любовника и духовно оголяясь перед ним, она находила в этом некую новую прелесть? Такая пойдет на все, стерпит любой житейский удар, лишь бы безнаказанно удовлетворить свое безмерное вожделение.

Менфруа, врач, живший по соседству с Серафиной, был высокий тридцатилетний человек, худощавый, корректный, с румяным и строгим лицом. Ходил он всегда в сюртуке, начал свою практику с того, что обзавелся женской клиентурой, а это обеспечивает неизвестным и посредственным врачам солидный заработок; он взял себе за правило объявлять серьезным самое легкое недомогание, придавал особое значение малейшему нервному расстройству, без устали выслушивал жалобы своих больных, щедро выписывал лекарства и никогда не поддавался глупейшему соблазну забыться в объятиях пациентки, ибо всякая женщина, отдающаяся врачу, естественно, переходит в разряд бесплатных пациенток. Это возымело свое действие на Серафину: она безропотно слушалась этого красивого малого, который делал вид, что не понимает ее авансов. Случайно вызванный к ней горничной, прибежавшей за ним ночью, когда у Серафины, после выкидыша, внезапно сделался жестокий нервный припадок, он, при нервом же осмотре обнаружил, что дело тут не обошлось без постороннего вмешательства. Он ничего об этом не сказал, но перепугал больную, намекнув на заболевание, которое, приняв хронический характер, может причинить немало бед. Кончилось тем, что она Целиком доверилась своему целителю, встревоженная многозначительным покачиванием головы, недомолвками, полунамеками, наводящими на мысль о самых страшных недугах. Впрочем, он считал себя человеком безупречной профессиональной добросовестности, таким же, как почти все врачи здешнего квартала; и, несомненно, он никогда не злоупотреблял доверием пациенток, хотя и разрешал себе с дамами кое-какие вольности, не выходя, однако, за рамки дозволенного врачу, что не мешало ему при случае быть посредником знаменитых хирургов, приводить к ним больных и с чистой совестью получать за это вознаграждение. А что было дальше, его не касалось: он служил лишь посредником, а ставить диагноз и действовать было уже делом корифея науки, знаменитого хирурга.

С тех пор, почти целый год доктор Менфруа и Серафина разыгрывали комедию, и оба они искусно прикидывались друг перед другом простачками. Трудно было сказать, кто из них первый заговорил об операции. Врач являлся к Серафине чуть ли не каждую неделю, а если пропускал назначенный день, она вызывала его к себе, требовала продолжать лечение, преувеличивала свое недомогание, жаловалась на невыносимые боли. А так как она уже начинала терять терпение, оба теперь открыто говорили об операции, которая, надо надеяться, избавит ее от всех неприятностей. Правда, он еще долго загадочно покачивал головой, не торопясь с решением, предпочитая сохранить за собой выгодную пациентку. Но в конце концов он стал опасаться, что потеряет ее, что она сумеет обойтись без его услуг и сама найдет путь к избавлению, мысль о котором преследовала ее. Он прекрасно понимал, он догадывался, что страдания ее вполне терпимы, что она легко может переносить это обычное хроническое воспаление, от которого, впрочем, давно можно было бы вылечиться, если бы она по-иному проводила свои ночи. Поэтому-то он стал делать вид, что потерял всякую надежду на ее выздоровление, уверял, что для этого потребуются, вероятно, месяцы и месяцы. К тому же при болезнях такого рода никогда ничего не известно, — возможно, он просмотрел какое-нибудь осложнение. Как-то он обронил слово «киста», впрочем, ничего определенного не утверждая; речь сразу же зашла о докторе Годе, и операция в принципе была решена. Но в последующие дни ничего не изменилось, так как Серафина выказывала страх, страх неподдельный, отчаянный, к которому примешивались опасения перед возможными последствиями. Ни один визит не обходился без того, чтобы она не допрашивала врача с пристрастием обо всех подробностях и уже, не стесняясь, допытывалась у него, как отразится операция на ее женских желаниях. Приятельницы напугали ее, уверяя, что после этого перестаешь быть женщиной, охладеваешь и теряешь способность наслаждаться. Эта страшная перспектива и была истинной причиной ее нерешительности: пусть будет самая радикальная операция, пусть она лишится возможности зачать ребенка — ведь именно ради этой цели она и ляжет под нож; но уничтожить желание, убить наслаждение, когда она страстно мечтает, освободившись от всяких обязательств, сохранить только это наслаждение, — это было бы жесточайшим обманом, она просто умерла бы от стыда и гнева. А врач тихонько посмеивался, пожимая плечами, уверял, что рассказы ее приятельниц просто досужие вымыслы, и утверждал, что в девяти случаях из десяти женщины, подвергшиеся операции, напротив, молодеют, сохраняют свежесть чуть ли не до пятидесяти лет и проявляют еще большую страстность, что, пожалуй, даже является отрицательной стороной операции.

В тот день, когда Менфруа заверил ее в этом, Серафина заставила его замолчать, словно в ней внезапно пробудилась стыдливость. Но ее разгоряченное лицо так и сияло.

— О доктор, а вы будете и дальше навещать меня, облегчите мое состояние? Я, как видите, шучу, смеюсь, но, поверьте, со вчерашнего дня я безмерно страдаю. Страшно даже подумать, что ты, быть может, носишь в себе смертельную болезнь… Но что поделаешь! Не скрою, мне страшно, но я подчиняюсь — сведите меня к доктору Году, пусть он сделает операцию, раз вы сами говорите, что он творит чудеса.

— Все газеты только и пишут, что о его недавней операции, — сказал Менфруа. — В последнее время он добился потрясающих успехов… Вы знаете, он поставил на ноги эту работницу, ту самую Эфрази, о которой я вам говорил. Она уже вернулась домой и чувствует себя превосходно. У вас похожее заболевание — у нее, как мне передавали, была киста злокачественного происхождения.

— Кстати! — воскликнула Серафина. — Я обещала навестить Эфрази, хочу расспросить ее обо всем. Давайте отложим мой визит к доктору Году.

С тех пор как Эфрази Муано вышла замуж за молодого веселого каменщика Огюста Бенара, влюбившегося в эту тщедушную, неуживчивую девицу, она жила своим домом на улице Каролин в квартале Гренель. Семья занимала большую комнату, служившую одновременно кухней, столовой и спальней. Имелась у них еще одна узкая, темная комнатушка, которую к концу четвертого года их брака, когда в семье уже подросли трое ребятишек, превратили в детскую, поставив туда кровать двух старших, близнецов. Колыбельку младшего мальчугана пришлось оставить в большой комнате, в изножье супружеской кровати. Эфрази, эта полновластная и грозная владычица дома, которую никто не смел ослушаться, бросив работу на заводе, творила чудеса опрятности. Но вдруг мучительные боли — последствие последних родов — почти парализовали ее. По-видимому, она слишком рано взялась за работу, превозмогая боли, и совсем запугала своего мужа — грубоватого весельчака, дрожавшего перед этой рыжей стрекозой, — которого она буквально подавляла вспышками своего отвратительного характера. Наконец Эфрази согласилась лечь в больницу и теперь, после операции в клинике доктора Года, вернулась домой, и, как утверждали, вернулась совершенно здоровой. Вот уже две недели газеты не переставая писали об очередном триумфе знаменитого хирурга, рассказывали трогательную историю молодой замужней женщины, честной работницы, пораженной страшным недугом, спасенной от верной смерти и вернувшейся к мужу и детям еще более здоровой и крепкой. Это был подлинный шедевр врачебного искусства, убедительный пример для дам, желающих рискнуть и пойти на операцию.