Илья Штемлер - Архив Страница 69

– Так. Не хожу. С некоторых пор я человек вольный, вне закона. Уволен, как неблагонадежный… по собственному желанию.

Гальперин молчал, растерянно глядя на сына. Возможно, он углядел в этом и свою участь.

– Это неинтересно, отец, уверяю тебя, – продолжил Аркадий. – Но думаю, что в моем бывшем институте эту весть встретили одобрительно, как вынужденную и вполне целесообразную…

– Знаешь, он так похож на моего дядю Сему, просто удивительно похож внешне. Дядя Сема ведал библиотекой, тогда, в тридцатые годы.

– Ну? – чему-то удивился Аркадий и бросил взгляд на лежащую рядом газету. – Что-то я не припомню такого родственника… А чем был славен этот твой дядя Сема? Кроме как ведал библиотекой?

– Дядя Сема, дядя Сема, – пробормотал Гальперин и угрюмо умолк.

Происшествие с дядей Семой по-разному отражалось в сознании Ильи Борисовича за годы его жизни.

Несмотря на увлечение книгами, он не любил дядю Сему. Желчный и жадный дядя докучал своей родной сестре Рахили – матери Ильи Борисовича – придирками, бесцеремонно вмешивался в ее личную жизнь, словом, дядя Сема оказался большим мерзавцем. Под стать дяде была и его жена. Психопатка Фира впадала в неистовство из-за каждой безделицы, оставленной в наследство своим детям известным в городе стоматологом Гальпериным. После смерти родителей старший сын Сема обосновался со своей крикухой в двух комнатах, оставив сестре Рахили третью, самую тесную, где она и ютилась с ребенком и мужем Борисом, несмотря на то, что ее брат Сема считал себя беспартийным большевиком, поборником справедливости и гуманизма во всем мире. В конце концов склочник Сема разрушил семейную жизнь сестры, выжив из квартиры ее тихого мужа-инженера, родного отца мальчика Илюши. И племянник отомстил дяде, возможно, не очень представляя последствий своего поступка.

Однажды он обнаружил в библиотеке, где работал Дядя, книги, авторов которых всюду клеймили – и на уроках, и в газетах, и по радио. К тому же в представлении маленького Илюши все сходилось – враги народа, по описанию, были людьми коварными, ругались с соседями и строили всяческие пакости. Точный портрет дяди Семы и его психопатки жены… После очередного квартирного скандала Илюша Гальперин катанул донос на дядю Сему с точным указанием мест в просторах библиотеки, где без особого труда можно обнаружить запрещенную литературу. Донос он бросил в ящик «для писем трудящихся», что висел у милиции на улице Малой Купеческой, переименованной вскоре в проезд Всесоюзного Старосты.

За дядей Семой пришли через два дня, рано утром. Когда раздался звонок, мама решила, что явилась молочница Степанида. Мама взяла судок и пошла открывать. Трое мужчин отстранили маму и шагнули к спящим дверям дяди Семиной комнаты. Они там пробыли недолго… Вышли группой, в середине которой желтело убитое лицо дяди Семы, похожее на оплывшую свечу. С порога он крикнул, что идет в библиотеку и скоро вернется.

Вернулся он через год. И также рано утром. В нижнем белье и чужом берете. За этот год задастая Фира, напуганная тем, что арестовывают и жен врагов народа, уехала к родителям, в Мелитополь, дядя Сема вернулся в «пустой» дом. Вернулся совсем другим человеком – тихим, застенчивым, вздрагивающим при каждом стуке… Ему неслыханно повезло. Следствие вдруг обратило внимание на изъятый во время обыска в библиотеке список книг, составленный для передачи в коллектор. В этом списке указывались все до одной книжки, именуемые вражескими. Просто дядя Сема их еще не успел сдать – Управление культпросветучреждений имело в своем распоряжении один автомобиль, и до библиотеки дяди Семы очередь не дошла. Выяснив это, дядю Сему отпустили, но арестовали начальника управления…

Дяде Семе хоть и повезло, но он немного тронулся. На работу его не брали, боялись. Мама, позабыв обиды, помогала ему, чем могла. И на дядю Сему снизошло просветление. Он просил у сестры прощения, обвинял во всем жену Фиру и вообще вел себя как переломленный тростник – рос, но криво… В сорок первом дядя Сема ушел на фронт, отвоевал, вернулся без единой царапины, но и без наград. Вероятно, он воевал так же тихо, как и жил после освобождения из-под ареста. Устроился по специальности библиотекарем в колонию для несовершеннолетних преступников. И с этих пор дядя Сема начал возрождаться. Лицо его, сморщенное и вялое, стало гладким, белым, фамильные гальперинские глаза заголубели. И лишь губы – толстые, вывернутые – удерживали классический образ, укоренившийся в сознании любого юдофоба. Но дядя Сема не унывал. Вместе с гладкой кожей к нему вернулась ярость беспартийного большевика. Он считал: все, что делает партия, – верно! Во время известных событий конца сороковых дядя Сема возглавил какую-то районную организацию по искоренению безродных космополитов в культпросветучреждениях. Что являло собой наглядный пример всенародного движения в борьбе с чуждым социализму течением и отметало лживые слухи о якобы антисемитском характере этого движения. О чем даже писали в областной газете и поместили фотографию дяди Семы. Именно эту фотографию и запомнил Илья Борисович… К тому времени Илья Борисович прошел войну, ранения, был отмечен семью наградами, среди которых он особо чтил и носил два ордена Славы, закончил университет, работал, женился и разошелся, оставив своей первой жене Наденьке Кирилловой маленького Аркашу. С дядей Семой он не встречался, а когда увидел в газете портрет первого районного закоперщика в борьбе против своего народа, то весьма пожалел, что дяде Семе так повезло в далеких уже тридцатых… Жизнь дяди Семы оборвалась при загадочных обстоятельствах. Он попал под автомобиль. Илья Борисович не мог представить такого финала дяди Семы и был убежден, что дело тут нечистое.

Однако с тех пор, как в тесной прихожей, освещенной блеклым светом раннего утра, среди группы чужих людей вытянулось стеариновое лицо дяди Семы, сомнения стали одолевать Илью Борисовича. Иногда они тускнели, расползались, подобно ниткам ветхой ткани, и он годами не вспоминал своего родственника. Но иногда образ дяди Семы выплывал из глубин памяти. И что знаменательно – начисто забывались все сомнительные похождения этого «городского сумасшедшего», как называла когда-то своего брата покойная мать Ильи Борисовича; оставался в памяти лишь тетрадный листок, на котором четырнадцатилетний Илюша старательно перечислял запрещенные книги.

И каждый раз, в другой уже жизни, Гальперин по-разному оценивал свой мальчишеский поступок.

Странная штука – совесть. Он знал человека, который в детстве вместе с ребятами забавлялся тем, что обливал кошек керосином и поджигал. И всю взрослую жизнь при виде кошек тот мучился чувством вины, совесть изнуряла его, доводя до умопомрачения здорового человека, ведущего специалиста по структурному анализу древнегреческой филологии. Он умер от голода в блокадном Ленинграде. Труп обнаружили в комнате, где обитали две кошки, вероятно единственные кошки во всем городе, оставшиеся в живых благодаря его пайковому довольствию.

Да, совесть упряма, как трава из-под асфальта. Как ни глушил Гальперин в своей памяти тот листок, как ни вспоминал пакости, содеянные его дядей, все равно совесть пробуждала сентиментальные сцены его детского сидения в библиотеке, под лозунгами и плакатами, собственноручно изготовленными дядей Семой.

– Ну так чем же все-таки был славен этот дядя Сема? – повторил Аркадий, мельком взглянув в тяжелое лицо отца.

Гальперин жевал салат, точно верблюд, перетирая челюстями. Взгляд его глаз раздвигал пространство между Аркадием и Ксенией, пробиваясь к стене, на которой пласталось поседевшее старинное зеркало в черном от времени багете. Зеркало не возвращало изображение, оно лишь очерчивало контуры, чуть-чуть проявляя цвет. Этого было достаточно Гальперину, чтобы видеть темную обильную шевелюру сына рядом с гладкими соломенными волосами Ксении…

А воображение собирало плывущие контуры в четкий счастливый рисунок, скованный черной строгой рамой. Он видел их вдвоем, молодых, красивых, а где-то вдали – себя, таким, как есть, и этот вид удручал Гальперина. Ему достаточно хватало воли, чтобы скрывать то, что хотел скрыть. Но есть на свете то, чего скрыть нельзя, несмотря ни на какие ухищрения, – это годы. И тем более от Ксении. Когда они одни и между ними лишь изнурительное томление неутоленного желания. Сколько еще может длиться сумасбродный обман? А в том, что их отношения результат сумасбродства, он сейчас не сомневался. А ведь верил, что это любовь, и еще какая любовь. Еще недавно верил… Но вот пришел красивый, смуглый, умный. С его фамилией, с его молодой кровью. И указал место, которое он должен занимать в этой жизни по высшему, божьему закону, уготованному самой природой. И все потуги Гальперина оказались смешны и неразумны. Его сын – это он сам, только без груза зрелых лет. А разве можно бороться с самим собой? Да и есть ли в этом смысл? Какое жестокое испытание уготовила ему судьба в конце извилистой дороги. Не оттого ли, что остается мало сил для сопротивления, любое препятствие, даже безобидное, все более и более непреодолимо.