Лион Фейхтвангер - Изгнание Страница 69

И вот она сидит в метро, похудевшая, красивая, беспомощная, трогательная. И даже враги Ильзы не могли бы не признать, что эта новая простота ее в значительной мере неподдельна.

Она вышла, направилась в гостиницу «Атлантик». Портье вместе с ключами подал ей корреспонденцию. В лифте она перебрала письма: на одном оказалась немецкая марка, адрес был написан рукой Фридриха. Тут же в лифте она стала вскрывать конверт. Он плохо поддавался, она неловко теребила и рвала его и в конце концов вместе с конвертом надорвала и лежащий внутри листок.

Жадными глазами, полуоткрыв рот, она пробежала по строчкам. И сразу охватила взглядом все письмо, весь его общий вид — начертания букв и строки вместе с обращением и подписью — и сразу же поняла и всем существом ощутила его содержание. В одно мгновение она взвесила каждое слово и уже знала, почему написаны эти, а не другие слова, что они обозначают все вместе и каждое в отдельности.

В письме было сказано немного. Фрицхен подтверждал получение двух ее писем. Сообщал, что здоров, что раз в месяц, если не произойдет никаких изменений, может отправлять и получать по одному письму и что он «в хороших условиях». Датировано было письмо четырьмя днями раньше, место не указано, штемпель берлинский.

Ильза дрожала всем телом. Ее бросило в пот, ноги подкашивались. Она не помнила, как добралась до своей комнаты. Села на кровать и долго смотрела на письмо. Разглаживала машинально конверт и надорванные места и без конца перечитывала строчку за строчкой, хотя давно знала их наизусть и точно помнила, где стоит каждая буква и как она выглядит, помнила каждую запятую, каждую точку. Она посмотрела на портрет Фрицхена и перевела взгляд на письмо, потом опять на портрет. Встала, прошлась несколько раз по комнате; она чувствовала большую слабость, но не могла не ходить. И все время держала письмо в руках, была не в силах с ним расстаться. Ей казалось, что она потеряет его, если выпустит из рук, и не только его, а всего Фрицхена.

Что же теперь? Изменилось ли что-нибудь? Все изменилось. До сегодняшнего дня вокруг нее и затерянного в Германии человека зыбился жуткий полумрак. Думать о нем как о мертвом, погибшем было страшно и мучительно, но чуть-чуть сладостно. И вдруг вспыхнул яркий свет, сразу все стало обыденнее; так, как сейчас, конечно, лучше, он, во всяком случае, жив. Но от этого внезапного света было больно. И все же хорошо сознавать, что он существует. Ильзу, слабую и терзаемую сомнениями, обдало волной глубокой радости. Она очень любила его, в эти первые минуты она о себе вообще не думала или думала очень мало, она чувствовала, что теперь-то и нужно хлопотать, еще энергичнее, чем раньше, и раз нацисты разрешили ему отправить письмо, то это хороший признак и все, наверное, хорошо кончится.

Только теперь она поняла, как была одинока все это время. Конечно, какая-то прелесть была в том, что она могла рассчитывать исключительно на себя одну и несла обязанности и ответственность не перед реальным существом, а перед чем-то, о чем никто не мог сказать, существует оно или нет. Но все-таки гораздо лучше знать, что человек, единственно близкий ей человек, жив. Надо только привыкнуть к новому положению. Но теперь она с совершенно иным чувством возьмется за дело, и, если тут не замешан сам черт, ей удастся вызволить своего Фрицхена.

Придя к этой мысли, она повеселела. В ее живом воображении письмо Фрицхена стало вестью о его близком возвращении в Париж. Разве нацисты разрешили бы ему такую льготу, если бы сами не считали это дело окончательно проигранным? Радость, вспыхнувшая в Ильзе, с каждой минутой разгоралась все сильнее. Она сняла телефонную трубку, она хотела сообщить друзьям, в первую очередь Эдит, радостную весть; но тотчас положила трубку обратно. Прежде всего она наконец приведет себя в должный вид. Она проделала это старательно и с увлечением. Потом, сияющая, важная, принялась звонить всем знакомым, осведомляя их о счастливом обороте событий.

Шпицци сидел над неким документом, перечитывал его, изучал слово за словом. Уже много лет ему не доводилось так работать. Это была докладная записка Визенера о способах обезвредить «Парижские новости», записка, которую Гейдебрег переслал Шпицци «на отзыв».

То, что Визенер насочинил тут, было чертовски искусно придумано. Ловкий малый, хороший комбинатор, а ненависть к «ПН» сделала его изобретательнее обычного. Он, Шпицци, просто идиот, что дал Визенеру в руки такой богатый материал о Гингольде и компании. Но до чего ловко Визенер использовал этот материал, — Шпицци как профессионал высоко оценил тонкую работу. Визенер далеко шагнул за рамки первоначального задания — заставить замолчать «ПН». В своем проекте он рекомендовал полностью забрать газету в свои руки и продолжать дальнейшее издание ее под маской антифашистского печатного органа, но на страницах его нападать исключительно на мелкие слабости нацистского режима, так чтобы читатель волей-неволей пришел к заключению, что в третьей империи все обстоит в высшей степени благополучно и только слепцы и принципиальные злопыхатели могут выдвигать тяжелую артиллерию против таких ничтожных недостатков. Визенер не ограничился общими положениями, а разработал свой план до мельчайших подробностей. Он наметил способы, как согнуть в бараний рог издателя Гингольда, составил смету расходов, показал, как, прибрав газету к рукам, сохранить за ней видимость оппозиционного органа и в то же время с успехом использовать ее для агитационных целей Берлина.

Если бы не болезнь Медведя, это грозное предупреждение судьбы, Шпицци, вероятно, ограничился бы тем, что, бегло просмотрев меморандум, заявил, что он великолепен. Теперь же он стал искать в нем слабое место. И нашел. План, придуманный Визенером, был торжеством «северной хитрости», но для своего выполнения требовал чрезвычайно много времени. Желательно ли, возможно ли тратить столько времени? Если же ограничиться задачей обезвредить «ПН», то ее можно решить в несколько недель. А план Визенера требовал месяцев. В этом была его ахиллесова пята.

Гейдебрег вызвал к себе одновременно обоих, Визенера и Герке, для того чтобы втроем обменяться мнениями о проекте. Едва войдя в голубой салон отеля «Ватто», Шпицци тотчас же убедился, что Визенер, очевидно, справился с ударом, нанесенным ему «ПН», и вполне уверен в себе.

Так оно и было. Работа над докладной запиской доставила Визенеру глубокое удовлетворение. Он с удовольствием представлял себе, как он выбьет стулья из-под Гейльбруна и Траутвейна, да так ловко и незаметно, что те спохватятся, только когда очутятся, оглушенные, на полу. Он был доволен своим проектом в целом и в деталях. Он хорошо и добросовестно работал, задачу разрешил блестяще и не сомневался, что докладная записка реабилитирует его в глазах Гейдебрега.

Герке все это почуял. Но он был твердо уверен, что безошибочно нащупал слабое место визенеровского плана, и на этот раз не собирался очистить без боя поле брани. Гейдебрег заметил внезапно вспыхнувшее между Герке и Визенером соперничество. Приглашая Визенера и Герке на это совещание, он почти не надеялся услышать что-либо новое. Визенеровский план прельщал его, но и он видел, что выполнение этого плана потребует много времени. От сегодняшней встречи он ждал только более яркого освещения всех «за» и «против», им самим уже взвешенных. Это облегчит ему решение.

И вот три холеных господина сидят в небольшом салоне отеля «Ватто» на хрупких голубых бархатных креслах. Немало человеческих судеб решили они, эти три господина, и в будущем еще не одна судьба будет в их руках. Это три прожорливых обитателя джунглей, цепкие, живучие; не то чтобы они не насытились кровью, но дразнить их не рекомендуется. Если бы человек с живым воображением увидел их всех троих вместе, восседающих на этих голубых креслах, они преобразились бы в его глазах в трех хищников, которые, тихо урча, сидят на арене цирка, на своих табуретках, сдерживаемые волей дрессировщика; но каждую минуту их кошачья природа может прорваться наружу, сведя на нет все искусство укротителя.

После краткого вступления Гейдебрег предложил Герке высказаться но проекту Визенера. Шпицци тотчас же стал хвалить тонкость проекта, превознося со знанием дела «северную хитрость», утонченный макиавеллизм, поставленный на службу современности, на службу благому делу, предусмотрительность в учете деталей.

Визенер слушал с любезной миной и ждал. Он ждал коварного «но», которое неизбежно последует. Он всегда питал симпатию к Шпицци. И теперь с удовольствием смотрел, как сидит Шпицци, как он говорит о «ПН», небрежно, вскинув и слегка наклонив набок голову, тихо и надменно пофыркивая. Эту барскую небрежность манер нельзя заимствовать извне, она может быть только врожденной. Кроме того, Визенер чувствовал себя обязанным Шпицци. Шпицци не только не использовал намек, брошенный ему Визенером, наоборот, он держал себя безукоризненно, и даже раздобыл ему материал о «Парижских новостях», больше того, если говорить честно, то не кто другой, как Шпицци, вызволил Визенера из его последней беды. И все же Визенер, несмотря на похвалы Шпицци, учуял внезапно возникшее между ними соперничество и не сомневался, что сейчас воспоследует «но».