Тощий Мемед - Яшар Кемаль Страница 69

Люди сочувствовали Абди-are, проклинали Тощего Мемеда. Каймакам, начальник жандармского управления, жандармы, чиновники, писари, жители касабы — все разделяли его горе. Когда он говорил, на глазах у него блестели слезы и нельзя было не пожалеть его.

Увидев перед собой женщину, готовую слушать его, Абди-ага обрадовался. Как только Абди-ага начинал свой рассказ, он становился жалким, печальным, лицо его менялось, и на нем можно было прочитать трагедию той ужасной ночи.

— Мы все переживаем твое горе. Вчера к нам приходила жена каймакама, она сказала, что муж ее взбешен. Он приказал во что бы то ни стало арестовать разбойника.

Как можно поджечь такую деревню? Жена каймакама хотела тебя увидеть. Что, говорит, он за человек, если сумел убежать из горящего дома. Все мы сочувствуем тебе. Вот только кончит Али Сафа-бей свои дела с деревней Вайвай. Потом он возьмется за них. Ни один разбойник не уйдет живым с гор.

Во время этого разговора Али Сафа-бей шагал из угла в угол, ударяя своей плеткой с серебряной ручкой по голенищам начищенных до блеска сапог.

— О, моя госпожа! — сказал Абди-ага; губы его дрожали. — Если бы вы знали, что я пережил. Даже рабы не испытывали таких ужасов. Ох, моя госпожа, Хатче была обручена с моим племянником. Но гяур похитил Хатче. Ну и бог с ним! Здесь мы бессильны. Когда соединяются два любящих сердца, для них и сеновал — перина. Разве нет больше невест для моего Вели? Стоит ему только рукой махнуть — пятьдесят невест явится. Я хозяин пяти деревень. И дед мой, и отец тоже были богатыми. Я не злопамятный. Думал, Мемед возвратится в родную деревню, хоть он и похитил невесту моего племянника. Ведь крестьяне моих деревень — мои сыновья. Говорили: взрасти ворона — он тебе глаза выклюет. А я не верил. Говорили: жалость приносит горе, но я снова не верил. И оказался глупцом. Пусть теперь скитается, где ему угодно. Выходит, что я пригрел змею. Я простил ему то, что он похитил невесту моего племянника, и пустил его в деревню. Но он убил моего племянника и ранил меня. Еще немного, и я бы погиб. Теперь взгляните, сколько я ему сделал добра и как он мне отплатил…

— Ах, Абди-ага, Абди-ага, — запричитала жена Али Сафы-бея. — Этим людям нельзя делать добро. Наш Али Сафа-бей никогда никому не делает добро.

— Да, вы правы. Не нужно было делать ему добро, но теперь уже поздно. Я его кормил, а он, неблагодарный, плюнул мне же на стол. После того как этот негодяй меня ранил, он бежал к разбойникам. Пусть идет, подумал я, аллах его накажет. Пусть становится кем хочет — разбойником, беглецом… Мне сказали, что он поклялся убить меня и с отрядом разбойников идет в деревню. Да, да, госпожа моя, с целым отрядом! Он хвастал, что идет пить мою кровь, как шербет. Видите вы мою доброту и дела этого бандита! Что ему надо от меня, старого человека? Я уже одной ногой в могиле. Я все время молюсь аллаху о своей душе. Мне уже не до земных дел. Но этот окаянный может прийти и убить меня. Поэтому я убежал из деревни, покинул дом, семью и укрылся в Актозлу, в доме нашего родственника Хусейна-аги. Лучше было мне не прятаться там. Из-за меня большая деревня сгорела дотла!

— Лучше бы ты укрылся в нашем доме. Тогда этого не случилось бы, — сказала жена Али Сафы-бея.

— Как знать, дочь моя! Мог ли я подумать, что может натворить этот окаянный? Даже мысли у меня таком не было. Ах, дочь моя, большая деревня стала грудой пепла! Бедняги остались без крова, босые и нагие. Несчастные дети — без куска хлеба. Когда смотришь на них, сердце разрывается. Им нечего надеть на себя. Зимой придется голодать, так как у многих погиб скот. Мне не жаль никого, кроме детей. Когда я вижу детей бедняков, я забываю о своем горе. Я послал Хромого Али в деревню за пшеницей для бедняков. Сердце разрывается, глядя на этих несчастных людей. Я всегда заботился о судьбе бедноты. Этот окаянный подожжет и мою деревню. Раз уж ему понравилось… Подожжет и превратит в пепел… Дочь моя, этот волк узнал, где я нахожусь, и пришел ночью в Актозлу со своим отрядом. Когда меня позвал кто-то среди ночи, я сразу догадался, что это он. Как раз накануне я видел его во сне. Так ясно, как наяву! Мне стало страшно… Хусейн-ага не выдал меня этому окаянному. Разве мог он выдать? Тогда окаянный стал ломать дверь, а потом стрелять. Он велел Хусейну-аге с семьей выйти из дому. Хусейн-ага с детьми вышел. Что ему оставалось делать? Потом проклятый потребовал, чтобы я сдался. Но я не сдался и стал обороняться. Тогда он поджег дом. Пламя охватило его со всех сторон. Три человека обстреливали дверь. Выйти было невозможно. Кроме одной двери, в доме не было другого выхода. Я метался по дому, охваченному дымом и пламенем. Несколько раз я уже хотел было выбежать, но каждый раз останавливал себя и думал, что лучше сгореть, чем погибнуть от его руки. Огонь был все ближе… Дым окутал меня… Я не видел двери и метался из угла в угол, потеряв всякую надежду на спасение. Вокруг меня падали горящие балки… Я решил, что пришла моя смерть, и подумал о детях своих — крестьянах. Ведь если я умру, то и крестьяне моих пяти деревень умрут от голода. Бедные, подумал я. Мои волосы и одежда загорелись… Борясь с огнем, я бросился на пол…

Теряя сознание, я вдруг услышал, что кто-то зовет меня. Это была старшая жена Хусейна-аги. Она разыскала меня в этом дыму, завернула в огромное одеяло и вынесла из дома. Этот негодяй думает, что я сгорел. Если бы не жена Хусейна-аги, я действительно бы сгорел. Или они убили бы меня, если бы увидели! Но они не догадались посмотреть, что выносила жена Хусейна-аги.

Глаза женщины наполнились слезами.

— Ну и хорошо, что не догадались!

— Разбойники ждали, пока сгорит дом Хусейна-аги, — продолжал Абди-ага. — Наконец дом сгорел. Загорелись соседние дома. Дом Хусейна-аги подожгли из-за меня, но они знали, что он человек богатый. Ему ничего не стоит построить новый. Но что нужно этим окаянным от бедных крестьян? Ведь они этой зимой останутся без крова.

— Несчастные, — хныкала жена