Томмазо Ландольфи - Осенняя история Страница 7

— Проголодались? — И добавил: — Скоро.

Призвав на помощь всю свою любезность, я протянул ему двух куропаток. Он искоса взглянул на них, вначале с жадностью, затем с брезгливостью, и молвил холодно:

— А приготовить сможете?

Беседа, столь удачно завязавшись, на том, однако, и оборвалась. В итоге я превратился в заправскую кухарку и ощипал свою добычу, но более на этом поприще не преуспел — ведь из продуктов, для жарева пригодных, на кухне отыскалось лишь полбутыли масла, к тому ж прогорклого.

Нигде в поварне я стула не нашел. Но ведь хозяин мог опрокинуть стул в одной из смежных комнат?

Глава седьмая

Подробный пересказ моих попыток сойтись накоротке со стариком, последним неизменно отклоняемых, пожалуй, затянулся бы до бесконечности. Достаточно сказать, что так или иначе я навязал ему свое присутствие. При этом я не мог пожаловаться на недостаток прозрачнейших намеков, а иногда и недвусмысленных призывов покинуть дом. Однако я оставлял их без внимания. Так, продолжая испытывать терпенье старика, я худо-бедно прожил у него еще дня три. Далее я изложу итоги моих настойчивых расспросов, ибо, как ни увиливал хозяин, моя настырность взяла свое, и кое-что я все же сведал.

Скажу попутно, что погода опять испортилась. Упрямый дождь или губительная сырость (которую недаром окрестили в тех местах «заразой») почти не позволяли выходить из дома. Непродолжительные вылазки в округу я совершал лишь изредка, да так чтобы меня не изловил шальной дозор. Все это вынуждало старика, если учесть его упрямое желанье доглядывать за мною всякий миг, волей-неволей составлять мне частую компанию. В один из этих дней нас даже подарило снегом, подбитой невесомым пухом изморозью, сплошь убелившей горы на несколько часов. Внутри жилища сквозь расшатанные ставни мятежный ветер завывал на все лады, взрываясь иногда отчаянными вскриками. Как в бешеном припадке, он метался от стены к стене, пронизывая дом до самых недр, и вылетал через каминную трубу, раскатисто и непрестанно рокоча. Разбитым мною стеклам мы подыскали хилую замену из досок; прерывая световой поток, они, однако, не мешали просачиваться в дом туману. Лениво затекая внутрь, он повисал размытой взвесью меж отсырелых стен и пробирал нас до костей жестоким холодом. Чтобы не окоченеть, мы днями напролет поддерживали в камине большой огонь, дрова и сучья для которого я собирал собственноручно (а также норовил участвовать и в прочих хлопотах по дому).

Неохотно старик дозволил пользоваться своими книгами и предоставил мне, пусть маломальскую, свободу передвижения по дому хотя бы между залою и спальней. Я не терял надежды углубить маршрут, распространив его на то крыло, где приключился памятный мне случай. Подчас мне было совестно навязывать общение тому, кто откровенно в нем не нуждался. Вдобавок я уже не мог пополнить стариковские припасы, меж тем как в доме их недоставало (вся наша трапеза обыкновенно состояла из капусты, нескольких картофелин, тех самых кусочков сыра местной выделки и зачерствелых корок хлеба). Впрочем, я находился в полной власти старика, ведь этот дом был словно создан для всяких козней и ловушек, не говоря уже о верных псах и о немыслимой способности хозяина следить за всем и вся и появляться незаметно. Из этого я простодушно выводил, что и мое присутствие ни в коей мере не являлось для него таким уж неугодным. Хочу предупредить, что нижеследующие скупые сведения о нем получены не прямо от первоисточника, но на основе личных умозаключений, которые я сделал из его речей, туманных и немногословных, а заодно весьма двусмысленных, обрывочных ответов. Итак, вот что он мне поведал.

Как я и полагал, хозяин мой был родом из местечка С., принадлежал к одной из знатнейших семей провинции и, надо думать, являлся ее последним отпрыском. О ранге этой родовитости я мог судить лишь по одной-единственной примете — короне, что венчала фамильный герб, запечатленный на домашней утвари и мебели. Она пускала девять тоненьких сухих ростков, из коих крайние давали цвет, и относилась (если верить моим умеренным познаниям в геральдике) к редчайшей графской ветви германского происхождения. А на вопрос о родовой фамилии он отвечал:

— К чему она вам, сударь? Вот разве добрым словом помянуть когда-то старика, беседуя с друзьями?.. Ведь рано или поздно вы, сударь, покинете меня, и, верно, навсегда… Помилуйте, мне уж недолго коротать свой век!

Сейчас мы находились в старинном доме, сооруженном для охотничьих потех в их родовом имении (в те поры далеком от теперешнего запустенья) — последнем из пристанищ, оставшемся у старика в итоге многих неурядиц. В С. сохранилось и фамильное гнездо, хотя, быть может, и оно уже разрушено бомбежками, о коих слыхивал хозяин (но от кого?). Когда-то, совсем не из-за нынешней сумятицы, старик уединился в этом доме, покой которого недавно был нарушен (или, как он выражался, «осквернен»), добро (какое?) разграблено нездешними вояками, а что всего вернее, отрядами завоевателя. Когда-то у него была жена, но как ее он потерял и кто еще входил, а может, входит в его семейство, мне разузнать не удалось. Невиннейший намек на это ввергал его едва ль не в ярость.

Когда же наша, с позволения сказать, беседа коснулась этого предмета, слово или понятие «супруга» я бессознательно сопроводил несмелым жестом, указывавшим на портрет (в тот миг он словно трепетал от сполохов каминного огня). Глаза хозяина сверкнули страшным гневом, он точно вознамерился пронзить меня своим безумным взглядом или ухватить за горло. В буквальном смысле непереносимый взгляд. И я потупился. С трудом сдержавшись, он не спеша проговорил в своей прадедовской манере:

— Деликатность, милостивый государь, по-видимому, вам не свойственна.

Мне ничего не оставалось, как извиниться и вынести из этого урок на будущее.

С тех пор как я открыл ее портрет, он постепенно становился для меня любимым и желанным образом. Порой он вызывал во мне тревогу, даже страх, но оставался бесконечно близким. Как будто именно портрет, а не хозяин был главным выразителем причудливого духа сего жилища. Часами напролет я созерцал портрет тайком от старика, пытаясь овладеть секретом взгляда, в упор нацеленного на меня.

Но о каком секрете речь? При всей ее красе она, в конечном счете, оставалась просто женщиной, в которую лишь мастер сумел вдохнуть иную жизнь, превосходящую, быть может, ее земные силы. Наверное, я был настолько изнурен, что и понять не мог, чем так манил меня портрет. Что толку иногда в досужих рассужденьях? Да, я прекрасно чувствовал, сколь лживо выглядят мои догадки. Художник, от совершенства, по правде говоря, далекий, отнюдь не возвеличивал ее. Наоборот, казалось, она сама водила его рукой, но не искусства след стремясь оставить, а передать свою неповторимость, что простиралась, я бы так сказал, и за пределы ее физического естества. Признаюсь откровенно: мой интерес к портрету был не праздным. Я был всецело поглощен судьбой оригинала, каковую по мере сил старался разгадать — чрезмерно дерзкий и безумный замысел, поскольку я почему-то был уверен, что эта женщина мертва. И отрешенно любовался чертами вечной красоты, ибо старухе предпочитал покойницу.

В один из серых и унылых дней я поневоле пребывал в бездействии, откладывая неизменно на потом свои искания. Пришлось мириться с обществом чудного старика, чей буйный нрав внезапно проявлялся в коротких вспышках гнева, немедленно сменявшихся полнейшим безразличием, а также верных псов, меланхоличнейших созданий. Когда (частенько) мы оставались с глазу на глаз, они кроили залу мощными прыжками, точь-в-точь как в первый вечер, иль задирали морды, жалобно скуля, и вторили ветрам надрывным воем (мое присутствие им было явно не по вкусу, хотя, в конце концов, они к нему привыкли, точнее, подчинились воле старика). Былое любопытство и решимость затухали и уступали место одолевавшему меня бесцельному мечтательству.

Мучительная скука в немалой степени усугублялась однообразными причудами хозяина, вначале забавлявшими меня, теперь же откровенно раздражавшими. Подобных странностей у старика имелось множество. Возьму, к примеру, две из них. При нашей скудной пище свободного пространства на столе всегда бывало через меру, однако всякий раз хозяин испытывал потребность отвоевать себе как можно больше места. Он то и дело придвигал ко мне тарелки и судки, солонку и краюшку хлеба. Лишь окончательно разгородив застольные владенья, он упирался в них локтями и будто успокаивался. Однажды вымыв руки к трапезе, он уж не мог коснуться вещи грязной или чистоты сомнительной. Чтобы придвинуть стул, хозяин поднимал его за спинку сжатым кулаком либо подталкивал одним мизинцем. Хватало и других причуд, помельче. Я принимал их за глухие отголоски уродливого нрава предков — той старомодной властности и утонченности, что, сочетаясь, приобрели в потомке болезненный оттенок.