Даниель Фагунва - Лес тысячи духов Страница 7

– Я счастлив, друзья, увидеть стольких гостей, но прекрасно понимаю, что собрались вы здесь из-за любви и доверия к нашему хозяину, а иначе у меня, конечно, не было бы такого множества слушателей. Впервые пришел я сюда вчера, и, если б даже сама Любезность воплотилась тут в плоть и кровь, меня едва ли приняли бы любезней. Давайте же помолимся Господу, друзья, чтобы между нами, черными людьми и народами, вечно расцветала взаимная доброта и любезность.

Наш дорогой хозяин уже, несомненно, поведал вам о смерти моих родителей, подвигнувшей меня на путешествие в Лес Тысячи Духов. И, конечно же, всякий, кто слышал про мои невзгоды в этом лесу, решит, что я навсегда распростился с охотой. Однако он ошибется, ибо я продолжал охотиться, полагая, что негоже человеку менять занятия, если он достиг в них истинного совершенства; и, как торговец стремится продавать именно те товары, свойства которых он хорошо изучил, так не захотел я бросать охоту ради каких-нибудь совсем не знакомых для меня занятий. Словом, я продолжал охотиться, друзья. Узнав об этом, вы, вероятно, решите, что уж по крайней мере в Лес Тысячи Духов я соваться зарекся – зарекся навеки, – и снова ошибетесь. Именно туда-то я и направил свои стопы, когда опять надумал поохотиться. Человек, прокладывающий новые пути, неизменно сталкивается с неведомым. Никто из охотников не вступал до меня в Лес Тысячи Духов – и никому из них не выпадало на долю стольких испытаний. Я многое пережил – и не случайно, ибо мудрое речение гласит: «Взявший ружье от ружья и погибнет, мореплаватель непременно утонет в море, тщеславному уготована женская смерть, меч ломается на поле браня, а в желудок нам попадает то, что мы съели, – избави же нас, Господи, отравиться за трапезой!»

Ровно через год после возвращения домой я вскинул на плечо ружье и отправился в Лес Тысячи Духов, подгоняемый желанием поохотиться. Мне казалось, что вышел я на рассвете, но чутье обмануло меня, и я отправился в путешествие глубокой ночью, ибо принял за рассветное солнце восходящую луну. Однако нет худа без добра, и на рассвете дня я уже подступил к лесу. Тут надобно сказать, что шел я к нему не по той дороге, какую выбрал при первом путешествии, ибо мне хотелось обойти стороной прежнее свое горе-злосчастье, приуснувшее, как мне думалось, на старой дороге.

Короче говоря, время завтрака застало меня на опушке леса, поэтому я наскоро разжег небольшой костер и поджарил себе ломтик ямса. Выкуренная после завтрака трубка неизменно приводит меня в приятное расположение духа, и, затянувшись, я ощутил умиротворяющую радость жизни. Когда трубка выгорела, я положил ее в карман и огляделся. Прямо передо мной возвышалось два дерева, которые называются у нас кола; одно казалось бесплодным, зато на другом я сразу заметил несколько плодов. Сорвать их было нетрудно, а когда я разломил сорванные плоды, там обнаружились три семенные коробочки с десятью овальными семенами, причем одна сторона у семян была плоская, а другая – выпуклая. Эта разновидность колы хорошо предсказывает, удачной ли будет охота, – надо лишь подбросить семена вверх и проследить, какой стороной лягут они на землю. Так я и сделал, ибо всякому охотнику полезно узнать заранее, чего ему ждать от предстоящей охоты. В первый раз все семена легли на землю выпуклой стороной, а это означало, что меня подкарауливает неудача. Разгневавшись, я подбросил семена еще несколько раз, но они, словно заколдованные, не желали ложиться на землю удачным предсказанием, когда ровно половина семян падает выпуклой стороной вверх, а вторая половина – выпуклой стороной вниз. У меня же все время выпадала предсказывающая неудачу мешанина. В конце концов я просто положил одну половину семян выпуклой стороной к земле, а другую половину – выпуклой стороной наверх и произнес предсказательное заклинание: «Всякий человек – творец своей доли, и, если упрямится зловредная кола, он веско скажет вещее слово и положит семена по собственной воле». Обустроив таким образом свою судьбу, я двинулся разыскивать чащобу, богатую дичью…

…И тотчас же споткнулся на левую ногу, что всегда оказывалось для меня дурной приметой. Это слегка поколебало мою вещую уверенность, и, пока я стаял, с укоризной глядя на неловкую ногу, мимо пролетела сова, задев меня крылом, – худшей приметы невозможно себе и представить. Минут десять я опасливо размышлял о бедах, предсказанных мне приметами, однако вскорости прогнал зловещие мысли, сказав себе так: «Много раз не умрешь, а от одной смерти все равно нс уйдешь, и, если человек боится примет, он вовек не добудет мяса на обед». С этими словами я углубился в лес и минут через пятнадцать нагнал антилопу. Остановившись, я немного подождал в надежде, что она повернется ко мне головой, однако этого не случилось, и мой выстрел только ранил ее. Она зигзагообразно помчалась по лесу, а я, чтобы не упустить ее из виду, со всех ног побежал за ней, и, хотя погоня была долгой, настичь ее мне так и не удалось, поэтому, когда она нырнула в темную пещеру на склоне каменистого холма, я без колебаний устремился следом.

Пещера была огромная, и там было совершенно темно, антилопы я не видел и преследовал ее по стуку копыт. Вскоре, однако, наступила тишина, и, не понимая, куда могла деться антилопа, я начал тщательно обыскивать пещеру. Внезапно кто-то схватил меня за правую руку, а потом, вывернув ее назад, искросыпительно треснул меня по уху. Сила у напавшего на меня разбойника была слоновья; я попытался вырваться, но он, ухватив меня еще и за шею, поволок к выходу из пещеры, награждая по дороге тяжеленными оплеухами. Когда пытка удушением и, оплеухами стала нестерпимой, я вскричал: «Отпусти меня, я больше никогда не буду стрелять в твою антилопу! Да отпусти же меня, ради бога, мне вовсе не нужна твоя дичь!» Но разбойник молча тащил меня вперед, продолжая сурово карать. Иногда он пребольно ущипывал меня, иногда пинал, а иногда бил по голове – эта пытка усугублялась еще и тем, что я не видел во тьме своего мучителя. Путь до выхода из пещеры показался мне бесконечным, и только в лесу, при свете дня, сумел я разглядеть напавшего на меня разбойника – он был низкорослый и чешуйчатый, по бокам – плавники, будто у рыбы, а на спине – огромный горб. В остальном он напоминал человека – две ноги, две руки, одна голова и два глаза, – но сзади у него виднелся рыбий хвост, а глаза были огромные, раз в шесть, наверно, больше, чем у человека, и ярко-красные, словно сырое мясо. Вытащив меня из пещеры, он приказал мне пригнуться и обхватить ладонями колени, а когда я повиновался, вскочил мне на спину, ткнул меня твердыми пятками под ребра и повелел везти его, будто я лошадь. Делать нечего, пришлось покориться – тем более что ружье Чешуйник отобрал у меня еще в пещере и теперь был вооружен. Вскоре мы выбрались из леса в поле с высокой травой, и тут мои страдания удесятерились. Чешуйник заранее запасся прутьями и, безжалостно стегая меня, радостно хохотал, а его слюни долбили мне голову удлиненными от тягучести каплями; если же я пытался распрямиться, он злобно хлестал меня прутьями, чтобы напомнить мне мои лошажьи обязанности. Порой он заставлял меня ржать, а когда ему казалось, что ржу я недостаточно громко и похоже на лошадь, он щедро отвешивал мне полновесные оплеухи. Время от времени ему хотелось, чтобы я подбрасывал его, как настоящая лошадь, и мне приходилось выполнять его капризы, ибо за неповиновение он просто выбил бы из меня дух. Наконец мы прибыли к подземной норе; Чешуйник соскочил с меня, связал мне за спиной руки и проворно спустился в нору; но вскоре снова вылез из нее, волоча за собой длинную цепь. Обмотав мне цепью шею – не очень, правда, туго, чтобы я смог дышать, – он привязал цепь к дереву и снова улез в нору, ибо она служила ему жильем.

Мы добрались до норы около двух часов пополудни, и, когда Чешуйник скрылся, я стал оплакивать свою жизнь в оба глаза, но плакал осторожно и негромко, чтобы Чешуйник, чего доброго, не услышал и не покарал бы меня какой-нибудь особенно злодейской карой. Он вылез из норы в пятом часу и, подступив ко мне почти вплотную, пощупал мой живот, чтобы узнать, не проголодался ли я. Обнаружив, что живот у меня плоский, словно доска, он снова нырнул в нору и вернулся с ломтем сырого ямса; положив его на землю, он приказал мне есть, а руки не развязал. Я встал на колени, согнулся и начал жевать принесенный яме, не подымая его с земли, но отъел только маленький кусочек, ибо сырая пища не очень-то радует нормального человека. После еды Чешуйник отвязал меня, вскочил мне на спину и заставил бегать по лесу. Вернулись мы к норе около семи часов вечера; спрыгнув с меня, Чешуйник подкрепился ямсом, который он вынес для меня днем, а уж остатки ямса доел после Чешуйника я. Потом, снова привязав меня цепью к дереву, Чешуйник удовлетворенно зевнул и отправился спать.

А мне, разумеется, не удалось сомкнуть глаз до самого утра – я думал о своей горестной судьбе, и время от времени меня душили рыдания, так что я громко всхлипывал, оплакивая свою тяжкую долю. Утром Чешуйник опять покормил меня сырым ямсом и потом целый день ездил на мне по лесу, а вечером, привязав меня, как и накануне, к дереву, снова дал мне сырого ямса и убрался в нору.