Уильям Фолкнер - Притча Страница 7

И в центре всеобщего внимания — Мамаша Биде, генерал Кабине, маршал д'Эзанс[3], как именовал его командир дивизии, с холодной беспощадностью добивающийся не справедливости к себе, а мести за свою военную репутацию, он — командующий группой — двадцать пять лет назад принес под сияние африканского солнца не любовь к войне (она проявится потом) и даже не простую естественную жажду славы и чинов, а невозмутимую, самоотверженную озабоченность функционированием слизистого отверстия под его армейскими бриджами, которая сопровождала (и даже ускоряла) его продвижение от командира роты до командования эскадроном, полком, бригадой, дивизией, корпусом, армией и группой армий, становясь с увеличением количества звезд и расширением сферы применения военных талантов все более неуязвимой для насмешек, но уже не самоотверженной, — невысокий, здоровый, располневший человек, похожий на зеленщика, с радостью ушедшего на покой в пятьдесят, а потом, десять лет спустя, не очень охотно надевшего для маскарада плохо сидящий солдатский мундир без единой награды и даже без знаков различия; однако под настоящей фамилией он вот уже пятнадцать лет был авторитетом для кабинетных военачальников по части обучения войск и четыре года — примером для строевых командиров как руководитель их боевых действий.

Он не пригласил командира дивизии сесть, когда сели командир корпуса и командующий армией; насколько командир дивизии мог судить, командующий даже не замечал его, сосредоточась на долгом перечислении полков и дивизий не только по расположению на фронте, но и по их репутации, районам формирования, фамилиям офицеров и их репутации; командующий армией говорил быстро и кратко, без тревоги или воодушевления, голос его был просто бойким, четким, бесстрастным. И, глядя на командующего — в сущности, он глядел не на него, а просто в его сторону, — вдруг осознав, что не только не помнит, когда последний раз заглядывал в глаза начальству, но и не видит необходимости заглядывать, — командир дивизии решил, что командующий не слушает, хотя он, должно быть, слушал — спокойно, любезно и рассеянно; и вдруг командир дивизии понял, что командующий смотрит на него уже несколько секунд. Потом и остальные заметили это; командующий армией умолк, потом сказал:

— Это Граньон. Командир той дивизии.

— А, да, — сказал командующий. И обратился к командиру дивизии тем же добродушным и ровным тоном: «Большое спасибо. Можете вернуться к своим солдатам», потом снова повернулся к командующему армией: — Да?

Еще полминуты слышался голос командующего армией; командир дивизии, застыв и глядя прямо перед собой, не смотрел ни на что, он не шевельнулся и не перевел взгляда, когда командующий армией умолк, и даже не подумал взглянуть на командующего, когда тот снова обратился к нему:

— Да?

Стоя почти навытяжку, не глядя ни на что, просто устремив взгляд прямо перед собой, командир дивизии официально потребовал разрешения на расстрел всего полка. Командующий выслушал, на его лице ничего не отразилось.

— Ваше требование необдуманно, — сказал он. — Возвращайтесь к своим солдатам.

Командир дивизии не шевельнулся. Казалось, он даже не слышал. Командующий откинулся на спинку стула и сказал командующему армией, даже не повернув головы:

— Анри, будь добр, проводи этих джентльменов в малую гостиную, пусть им подадут виски, вина, чаю, чего они пожелают.

И обратился к американскому полковнику на вполне сносном английском:

— Я наслышан о вашей кока-коле. Сожалею и приношу извинения, что пока не могу предложить ее вам. Но, будем надеяться, вскоре?

— Благодарю, генерал, — ответил полковник на более чем сносном французском. — В Европе мы отвергаем только немецкие предложения.

Они ушли; дверь за ними закрылась. Командир дивизии не шевельнулся. Командующий глядел на него. Голос командующего был по-прежнему добродушным, в нем не слышалось даже насмешки:

— Дивизионный генерал. Вы проделали большой путь из Африки, сержант Граньон.

— И вы тоже, — сказал командир дивизии, — …Мамаша Биде. — Он произнес резким, холодным тоном, без интонации, без выражения ту кличку, которой солдаты стали называть командующего даже не тайком, просто за глаза, а то и, поскольку им было нечего терять, даже в лицо вскоре после того, как он прибыл субалтерном в африканский полк, где командир дивизии уже ходил в сержантах. — Большой путь, месье генерал Кабине, будущий маршал д'Эзанс.

В лице командующего по-прежнему ничего не изменилось; голос его был все так же спокоен, однако в нем появился какой-то новый оттенок, что-то вроде задумчивости и даже легкого удивления, однако командир дивизии делал вид, что не замечает этого. Потом командующий сказал:

— Кажется, я оказался более прав, чем даже думал или надеялся. Когда вы вошли, мне показалось, что, возможно, мне придется извинять вас. Теперь я в этом уверен.

— Вы унижаете себя, — сказал командир дивизии. — Как может человек, сомневающийся в собственной непогрешимости, получить столько звезд? А как может человек, у которого столько звезд, сомневаться в чем бы то ни было?

Командующий еще секунду смотрел на командира дивизии. Потом сказал:

— Неужели вы не видите, что уже все равно, погибнут эти три тысячи человек или эти четыре человека или нет? Что казнь даже шести тысяч ничего не поправит и не изменит?

— Не морочьте мне голову, — сказал командир дивизии. — Я видел вдесятеро больше мертвых французов. Вы спросите: «Их убили другие французы?» — И сказал, произнес механически, холодно, невыразительно, почти телеграфно: «Comite des Forges. De Ferrovie S. P. A. D.»[4]. Люди в Беланкуре. Не говоря уж об англичанах и американцах, потому что они не французы и пока что не покорили нас. Не все ли равно трем или тридцати тысячам людей, когда они будут убиты? И не все ли равно нам, кто их убьет, если мы добьемся успеха?

— Под «успехом» вы имеете в виду победу, — сказал командующий. — А под «нами», разумеется, Францию.

Командир дивизии ровным, холодным голосом повторил незамысловатую кличку, полученную командующим в Африке.

— Факт, но не возражение, — сказал командующий. Командир дивизии повторил то же самое слово.

— Я завтра же получу орден; вы со временем — маршальский жезл. Если один полк — небольшая цена за мою награду, то за вашу — тем более.

— По сути дела, — незамедлительно ответил командующий, — вы добиваетесь того, чтобы я отдал вас под трибунал. И ставите меня перед выбором: отправить ли вас к главнокомандующему или вынудить подать в отставку.

Командир дивизии промолчал. Он не хотел отставки. И оба это понимали.

— Возвращайтесь к себе в штаб, — сказал командующий. — Туда сообщат, когда маршал примет вас в Шольнемоне.

Граньон вместе с командиром корпуса подъехал к его штабу и пересел в свой автомобиль; видимо, он даже не обратил внимания, что командир корпуса не пригласил его на обед. Ему было не до того. Он все равно отказался бы. Командующий сказал, чтобы он возвращался к себе в штаб; это был приказ. Граньон, очевидно, даже не сознавал, что нарушает его, лаконично бросив водителю: «На передовую». Однако было поздно. Часовая стрелка близилась к двум; полк давно уже должны были снять с позиций, разоружить и заменить другим; было уже поздно понаблюдать, как полк отводится в тыл, убедиться в этом самолично, как там, в соединительной траншее, когда он медлил, удостоверяясь, что артиллерия не прекращает огня. Он возвращался, как шеф-повар два-три часа спустя возвращается на кухню, где убежала и сгорела его стряпня, не помочь в уборке, хотя бы советом, а просто взглянуть, что осталось после нее, не пожалеть, потому что жалость была бы напрасна, а лишь посмотреть, проверить; сидя спокойно и неподвижно в едущем автомобиле, он не думал об этом, не думал ни о чем, его переполняла холодная, несгибаемая, непреклонная решимость любой ценой добиться расстрела всего полка, сполна отомстить за свою репутацию.

И поэтому не сразу понял, что поразило, потрясло его. Он резко приказал: «Стой!» — и стал вслушиваться в звенящую тишину, потому что раньше слышал здесь только грохот канонады: это был уже не усеянный звездами мужчина в штабном автомобиле у французской линии фронта, а одинокий мальчик, лежащий животом на каменной стене за пиренейской деревней, где, как утверждают записи или помнит знание, он родился сиротой; он слушал, как та самая цикада звенит и щебечет в опаленной порохом траве за откосом, где с прошлой зимы валялся хвост сбитого немецкого аэроплана. Потом он услышал и мелодичное пение жаворонка, высокого и невидимого, казалось, четыре золотые монетки упали в чашу из мягкого серебра, они с водителем поглядели друг на друга, потом он громко и хрипло сказал: «Поезжай», — и они тронулись снова; и, конечно же, снова послышалось пение жаворонка, безмятежное и невероятное, затем снова наступила счастливая тишина, и ему захотелось зажать руками уши, спрятать голову, потом, наконец, снова послышалось пение-жаворонка.