Уильям Теккерей - В благородном семействе Страница 7

— Все равно как если б мистер Фитч сделал портрет с нашей Бекки, подхватила мисс Белла.

— О Карри не может быть и речи, — сказала миссис Ганн. — У нее нет приличного платья, в котором можно показаться на глаза. Она и в церкви не была уже тринадцать воскресений по той же причине.

— К стыду для вас же, сударыня, — сказал мистер Ганн, любивший свою дочь. — У Карри будет нарядное платье, самое наилучшее. — И, позвякивая двадцатью тремя шиллингами в кармане, мистер Ганн решил потратить их все целиком на платье для Карри. Но, увы, она так его и не дождалась: половину денег он в тот же вечер спустил в "Сумке Подмастерья".

— Так эта… эта девица — ваша дочь? — удивился мистер Фитч: до сих пор он думал, что Карри живет в семье на положении бедной компаньонки.

— Да, она моя дочь, и очень хорошая дочь, сэр, — ответил мистер Ганн. Я ее зову — Карри-вари-пари. Она такая молодчина — мигом все спроворит. Правда, Карри?

— Я очень рада, папа, когда могу быть полезной, — сказала девушка, которая сидела, вся красная, пока в ее присутствии велся этот разговор.

— Уж помолчали бы, мисс! — сказала ей мать. — Ты нам дорого стоишь, очень даже дорого, так что нечего хвастать, если ты и делаешь кое-что по дому. Ведь ты бы не хотела жить из милости на чужой счет, как некоторые (тут она скосила злобный взгляд на мистера Ганна). И если я с твоими сестрами сами голодаем, чтобы прокормить тебя и некоторых, то и ты, по-моему, обязана за то делать что-то для нас.

Когда отпускались намеки на безделье мистера Ганна и его расточительность или когда супруга выказывала малейшую готовность разозлиться, честный Джеймс держался обычая, не возразив ни слова, схватить свою шляпу и уйти из дому прямо в кабак; а если случится ей наброситься на него с руганью среди ночи, он, бывало, повернется к ней спиной и захрапит. Это были два его защитных средства против злых нападок миссис Джеймс, и к первому из них он и прибег сейчас, услышав приведенные выше слова супруги.

Бедная Каролина не могла, как ее отец, спастись бегством, она была принуждена сидеть на месте и слушать; и боже ты мой, до чего красноречиво распространялась миссис Ганн о неподобающем поведении дочери! Услышав первую филиппику, мистер Фитч решил, что Каролина — чудовище. Она и нерадива, и угрюма, и всех презирает, да и грязнуха к тому же! На этих ее пороках миссис Ганн клятвенно настаивала, возгласив, что Каролина своим злонравием сживет ее со света, и, в заключение, грохнулась в обморок. Перед всеми этими изобличениями мисс Каролина стояла безмолвная, тупая и безучастная; мало того, когда дошло до обморока и миссис Ганн упала навзничь на диван, бесчувственная девчонка поспешила удалиться, благо можно, даже не подумав, что надо бы пошлепать мать по ладоням, поднести ей пузырек с нюхательной солью или хоть дать для подкрепления стакан воды.

Вода была под рукой: мистер Фитч, когда у мадам начался приступ, первый в его присутствии, сидел в гостиной у Ганнов и заканчивал портрет миссис Ганн, — и он кинулся к ней со своим стаканом, но мисс Линда закричала:

— Стойте! В воде полно краски! — и прыснула со смеху.

Тут миссис Ганн сразу пришла в себя, вскочила, повела бессмысленным взором и вышла вон.

— Вы не знаете маму, — сказала мисс Линда, все еще хихикая. — Она только и делает, что хлопается в обморок.

— Бедняжка! — воскликнул Фитч. — Очень нервная, да?

— О да, очень! — ответила девица, плутовски переглянувшись с мисс Беллой.

— Бедная женщина! — продолжал художник. — Мне ее жаль от всей души. Разве не сказал бессмертный эвонский бард, что хуже, чем укусы злой змеи, детей неблагодарность? А это правда, сударыня, что эта молодая особа бич для всей семьи?

— Бич? Чепуха! — отрезала мисс Белла. — Господи, мистер Фитч, вы не знаете маму. На нее иногда находит.

— Так, значит, это все неправда? — воскликнул простодушный Фитч. На что ни та ни другая девица на словах ничего не ответили, а почему они посмотрели друг на дружку и расхохотались обе враз, художник понять не умел. Он удалился, раздумывая о том, что видел и слышал, и, будучи по природе очень впечатлительным, безоговорочно поверил всем обвинениям, высказанным бедною милою миссис Ганн, и решил, что ее дочь Каролина ничуть не лучше чем твоя Регана или Гонерилья.

Однако же пришла пора, когда он уверовал, что она самая чистая, самая добрая Корделия; и о том, как и почему Фитч изменил свое мнение, мы расскажем в третьей главе.

ГЛАВА III

Обед не хуже, чем у благородных; и некоторые происшествия в том же

благородном духе

Письмо мистера Брэндона к лорду Синкбарзу произвело, как мы видели, большое впечатление на семейство Ганнов; впечатление, еще усугубленное последующим поведением их жильца: потому что, хотя люди, с которыми он здесь общался, были куда как просты и смешны, они отнюдь не стояли для мистера Брэндона так низко и не настолько казались смешны, чтобы ему не хотелось выставлять себя перед ними в самом выгодном свете; и он соответственно, когда находился в их обществе, напускал на себя самый важный вид и непрестанно выхвалялся знакомством и дружбой со знатью. Мистер Брэндон и сам, на свой особый благородный лад, преклонялся перед титулами; в сущности, гордость его была такой же рабской, высокомерие таким же мелким и угодливым, как глупый восторг и преклонение бедной миссис Ганн перед всяким, чье имя пишется с обозначением титула. О вы, свободные, счастливые британцы, какое вы жалкое, угодливое, раболепное племя!

Читатель, вращаясь в свете, несомненно, встречал немало таких хвастунов — вполне почтенных людей из среднего сословия, чванливо презирающих свою среду и увивающихся за особами высшего круга. Это в человеке оскорбительное свойство, которого никто из нас простить не может; мы зовем такого лизоблюдом, прихвостнем, подхалимом, человеком, лишенным достоинства; мы ненавидим его и громогласно говорим, что презираем. Боюсь, это совсем не так. Мы завидуем Подхалиму, вот в чем суть; и потому ненавидим его. Если бы он надоедал нам рассказами о наших знакомцах, о Джонсе и Брауне, его считали бы просто скучным и терпеливо выслушивали бы его рассказы; но коль скоро он говорит о милорде и о герцоге, мы ополчаемся на него. Я видел недавно, как в одной веселой компании на Рассел-сквере вдруг все сделались сразу угрюмы и немы, потому что какой-то нахальный адвокат громким, пронзительным голосом стал что-то рассказывать о лорде Таком-то и маркизе Таком-то. И мы все возненавидели этого адвоката; а я пошел бы на пари, что каждый из четырнадцати человек, собравшихся вокруг вареной индейки и седла барашка (да прибавьте еще пироги и прочее от кондитера, что напротив Британского музея), — я пошел бы, говорю я, на пари, что каждый подумал про себя: "Вот подлец, чума на него! Он водит знакомство с лордом, а мне за всю-то жизнь едва довелось поговорить с двумя-тремя". С теми, что выше нас по состоянию, мы миримся, пожалуйста, — мы искренне их уважаем, смеемся их шуткам, извиняем их глупости, кротко сносим их дерзость. Но мы не можем простить нашим равным, если они возносятся над нами. Был у меня приятель, счастливо живший в Хакни среди друзей и родственников; по родные вдруг все разом отказались от него, и друзья с ним порвали, и все в один голос сулили ему разорение, а все лишь потому, что он завел себе лакея — безобидного, маленького, краснощекого мальчишку в светлой ливрее табачного цвета, сплошь усаженной блестящими пуговицами торчком. И могу указать еще на одного человека, большого человека, литератора, любимца публики, который вдруг из безвестности поднялся к славе и богатству. Это было преступлением; но он нес свое возвышение с такою скромностью, что даже собратья по перу не питали к нему зависти. И вот в один печальный день он завел одноконный выезд; с этого часа он был обречен.

— Вы видели его новую карету? — говорит Брюзгли.

— Да, — говорит Гавкинс. — Он так возгордился, что, когда едет в своей карете, не замечает старых друзей.

— Тове скавете, ка'эта! — гнусавит Гундас. — Телевка с осликом! Я всегда — по его мане'э письма — гово'ил, что из этого че'а'эка вышел бы очень п'иличный зеленщик.

— Да, в самом деле! — восклицает старый Честенс. — Такая жалость! Он, мне говорили, крайне расточителен… Здоровье плохое… разорительная семья… Пишет со дня на день все слабее — только недоставало ему заводить карету!

Брюзгли, Гавкинс, Гундос, Честенс ненавидят своего собрата. Если бы он погибал, они были бы к нему добры и справедливы; но он преуспевает — горе ему!

Это пустячное отступление на полстраницы или около того, хотя с виду оно в нашей повести как будто и ни при чем, все же имеет к ней очень близкое отношение; и сейчас вы узнаете почему.

Скажу без долгих слов, мистер Брэндон так выхвалялся и смотрел с таким превосходством, что за короткий срок он совершенно опротивел миссис Ганн и барышням Макарти: они сами были из благородных, и им ничуть не нравился его обычай то и дело показывать им, что он-де человек более высокого круга. Мистер Фитч с головой ушел в свое (говоря на его лад) "йискусство" и не замечал, как Брэндон важничает. Ганн в своей угнетенности совершенно распластался перед мистером Брэндоном и взирал на него с благоговейным восторгом. А бедная маленькая Каролина разделяла религию своего отца и к концу шестой недели пребывания мистера Брэндона в их пансионе уверовала, что во всем роде человеческом нет джентльмена более совершенного, законченного, воспитанного и любезного. Ведь бедная девочка до сих пор никогда не видела ни одного джентльмена и безотчетно всем своим благородным сердцем потянулась к благородству. Брэндон никогда не обижал ее грубым словом; не оскорблял жестоким презрением, какое она встречала со стороны матери и сестер; было что-то спокойное в манере этого человека, отличное от всего, что она видела раньше среди знакомых своей семьи, а если он разговаривал с нею и другими тоном превосходства, Каролина полагала, что он и в самом деле выше их, и за это она восхищалась им и уважала его.