Том 9. Мастер и Маргарита - Михаил Афанасьевич Булгаков Страница 7

в мыслях не было»; «Михаил Афанасьевич говорил со мной о ней с полной откровенностью» (Воспоминания. С. 301). А Елена Сергеевна, которая была «в курсе» всех творческих замыслов, настроений, чувств и мыслей своего мужа, просто возмутилась, узнав, что «наверху», прочитав пьесу, якобы «посмотрели на представление этой пьесы Булгаковым, как желание перебросить мост и наладить отношение к себе» (Дневник. С. 279). Через несколько дней к Булгаковым приехал директор МХАТа Калишьян: «Убеждал, что фраза о «мосте» не была сказана». Видимо, и Елена Сергеевна, и сам Михаил Афанасьевич были крепко раздосадованы именно этим подозрением.

Нынешних критиков и исследователей не удовлетворяют эти ясные и точные свидетельства, и в силу тех или иных групповых литературных и политических пристрастий высказывают свои соображения то в пользу давно существовавшей легенды, то, бросаясь на защиту доброго имени своего любимого писателя, ищут объяснения столь поразительного появления в творчестве Булгакова пьесы о молодом Сталине. М. Чудакова не раз уже высказывалась в том смысле, что пьеса «Батум» резко отличается от всего, что было ранее написано Булгаковым, дескать, работая над пьесой, автор «вывел за пределы размышлений какие-либо моральные оценки» (Сов. драматургия. 1988. № 5. С. 216). «Сегодняшние комментаторы пьесы... напрасно, на наш взгляд, отыскивают в ней открытую конфронтацию со Сталиным. Вынужденность пьесы очевидна, и она не столько в том, на мой взгляд, что Булгаков пишет о Сталине (хотя никакими находками хитроумных уколов Сталину, будто бы заложенных в пьесе, нельзя перешибить, увы, той радости персонажей возвращению Сталина, которая господствует в пьесе, писавшейся в 1939 году), а в том, что он пишет о революционере и сочувственно изображает теперь “революционный процесс в моей отсталой стране...”» (Лит. газета. 1991. 15 мая).

Совсем по-другому, но столь же неверно объясняет «вынужденность пьесы» М. Петровский, на статью которого я уже ссылался. По мнению критика, начавшиеся аресты побудили писателя написать эту пьесу: «...а Елена Сергеевна, этот добросовестный Регистр новоявленного Мольера-Булгакова, заносила в дневник хронику репрессий, обступавших квартирку затравленного драматурга все более тесным кольцом. Ситуация требовала осмысления, и вот эта задача, а не намерение, польстить и спастись, породила “Батум”» (Театр. 1990. № 2. С. 162).

Действительно в «Дневнике Елены Булгаковой» есть много записей об арестах, но как различна ее реакция... Естественно, она сочувствует Анне Ахматовой, которая приехала в Москву похлопотать за арестованную знакомую, а перед этим «приехала хлопотать за Осипа Мандельштама». «12 октября 1933 г. Утром звонок Оли: арестованы Николай Эрдман и Масс. Говорит, за какие-то сатирические басни. Миша нахмурился... Ночью М. А. сжег часть своего романа». Естественно, Булгаковы сочувствуют и близкому другу В. Дмитриеву, у которого арестовали жену, и арестованной Наталье Венкстерн. Но бывало и возвращались: как, например, режиссер Вольф. «М. А. слышал, что вернули в Большой театр арестованных несколько месяцев назад Смольцова и Кудрявцеву — привезли их на линкольне... — что получат жалованье за восемь месяцев и путевки в дом отдыха.

А во МХАТе, говорят, арестован Степун».

Слухи, звонки, печальные известия о судьбах знакомых им людей порождали в душе сложные и противоречивые чувства, в том числе и чувство обреченности, незащищенности от случайных наговоров, сплетен. Но дом Булгаковых оставался неприкасаемым: «29 ноября 1934 г. Действительно, вчера на «Турбиных» были Генеральный секретарь, Киров и Жданов. Это мне в Театре сказали. Яншин говорил, что играли хорошо и что Генеральный секретарь аплодировал много в конце спектакля». И это после отказа в заграничной поездке, значит, над Булгаковым снова раскинут защитный зонтик: зря аплодировать Сталин не будет, пусть смотрят, что он аплодирует автору «Дней Турбиных».

Когда Булгаков начал работать над «Батумом», стали сгущаться тучи над Киршоном, Авербахом, Литовским, Афиногеновым и многими другими, которые все эти годы травили его, не допускали пьесы до сцены, не выпустили его за границу, о которой он так мечтал написать книгу путешествий... Сообщение в газетах об аресте Ягоды и привлечении его к суду за преступления уголовного характера порадовало Булгаковых: «Отрадно думать, что есть Немезида и для таких людей», — записывает Е. С. Булгакова. Потом эта тема возмездия будет все чаще и чаще повторяться: «Слухи о том, что с Киршоном и Афиногеновым что-то неладно. Говорят, что арестован Авербах. Неужели пришла судьба и для них?» «В «Советском искусстве» сообщение, что Литовский уволен с поста председателя Главреперткома. Гнусная гадина. Сколько он зла натворил на этом месте». Вечером пришел либреттист Смирнов, «говорил, что арестован Литовский. Ну уж это было бы слишком хорошо». Но вскоре Литовский «опять выплыл, опять получил место и чин, — все будет по-старому. Литовский — это символ» (Дневник. С. 41, 201, 137, 140, 152, 166, 205).

Значит, Немезида не всесильна, некоторые из негодяев ускользали от ее беспощадного меча, а потом, двадцать лет спустя, еще пытались «кусать» Булгакова и др., оправдывая свои палаческие действия в 20–30-е годы.

Михаил Булгаков часто думал о загадочных причудах своей писательской судьбы; многое удивляло, кое-что страшило своей непредсказуемостью, а главное — поражало тем, что даже близкое окружение его часто заговаривало с ним о его непонятном для них упорстве. Столько различных людей, писателей, актеров, режиссеров, издателей, партийных деятелей, уговаривали его изменить свои взгляды... Сколько их, этих добрых людей, давным-давно смирившихся с творимой на их глазах жизнью, где грохот барабанов и шумливый звон фанфар заглушал истинное звучание настоящей жизни, тяжкой и трагической, где человек, родившийся свободным и независимым, чувствует себя узником тюремной клетки. Булгаков не раз просил выпустить его из этой клетки, выпустить на волю, поведать братьев, посмотреть Париж, Рим, уверял ведь, что вернется, нельзя ему без России, нужно хоть почувствовать себя свободным и увидеть другие миры, которые ему только грезились, но кто-то всякий раз вставал поперек его желаний... Все видели, как он мучается, страдает... И от доброго сердца желают ему кое-что исправить в его сочинениях, вот тогда все будет хорошо; никто ведь не сомневается, что он талантлив и не случайно появился в литературе... Вот Афиногенов, вспоминал Булгаков, поучал его, как исправить вторую часть «Бега», чтобы она стала политически верной, дескать, эмигранты не такие... Что можно было сказать этому нелепому и безграмотному человеку, не понявшему даже, что это пьеса вовсе не об эмигрантах, эмиграции, он, Булгаков, просто не знает, он искусственно ослеплен — что можно увидеть из тюремной клетки... А Всеволод Вишневский? Словно взял подряд по уничтожению всего, что бы ни сделал он, Булгаков. Даже инсценировка «Мертвых душ» показалась ему «плохо» сделанной, любимые «Мертвые души» хотел оплевать, оплевать как раз