Хосе Рисаль - Не прикасайся ко мне Страница 71

Здание, где происходят петушиные бои в Сан-Диего, не отличается от подобных ему зданий в других городках, если не считать некоторых мелочей. Оно состоит из трех помещений. Первое, вестибюль, — большой прямоугольник метров двадцати в длину и четырнадцати в ширину. С одной стороны — входная дверь, которая обычно охраняется женщиной, взимающей плату за вход. Из общего сбора правительство получает свою часть — несколько сот тысяч песо в год; говорят, что на эти деньги, которыми пагубная страсть откупает свою свободу, возводятся великолепные школы, строятся мосты и дороги, учреждаются поощрительные премии за развитие сельского хозяйства и торговли… Да благословит бог это порочное увлечение, приносящее столь прекрасные плоды!

Здесь же стоят торговки, продающие буйо, сигары, сласти, шныряют мальчишки, которые приходят с отцами или дядями, заботливо приобщающими их к таинствам жизни.

Это помещение сообщается с другим, немного бόльших размеров, своего рода фойе, где собирается публика перед сольтадой. В этом фойе держат петухов; они привязаны к воткнутым в землю костяным или деревянным колышкам. Сюда сходятся опытные игроки, любители, мастера по прикреплению стальных шпор, здесь заключают сделки, гадают об исходе боя, просят взаймы, ругаются, божатся, хохочут. Один ласкает своего петуха, гладя рукой его блестящие перья; другой щупает и считает чешуйки на петушиных лапах, третий рассказывает о подвигах пернатых героев. Тут же вы увидите и людей с печальными лицами, волочащих за ноги мертвых ощипанных петухов. Любимец и надежда хозяина, многие месяцы холившего и лелеявшего его, теперь всего-навсего труп и будет продан за одну песету, чтобы быть сваренным с имбирем и съеденным в тот же вечер: «Sic transit gloria mundi!»[154] Проигравший возвращается с пустым карманом и без петуха домой, где его с тревогой ждут оборванные детишки и жена. От радужной мечты, от всех многодневных хлопот с зари до зари, от всех трудов и стараний остается одна песета — маленькая горстка пепла от большого костра надежд.

В этом фойе даже невежды высказывают свое мнение, даже люди легкомысленные и те придирчиво изучают петухов, рассматривают и взвешивают их, растягивают крылья, щупают мускулы. Одни приходят разодетые, в сопровождении толпы поклонников их петухов; другие — в лохмотьях, с изможденными лицами, отмечены печатью порока. Они жадно следят за каждым жестом богачей, за каждой ставкой, ибо кошелек может и опустеть, но страсть не иссякает. Здесь нет равнодушных лиц; здесь филиппинец уже не вял, не апатичен, не молчалив: он весь — движение, страсть, азарт. Люди словно испытывают неуемную жажду, как те, кто пытается утолить ее болотной водой.

Из этого помещения выходят на арену, которая называется «руэда». Арена окружена бамбуковой оградой, и пол здесь немного приподнят по сравнению с полом в двух других помещениях. От арены вверх, почти до потолка, ярусами расположены скамьи для зрителей, или игроков, — различие между ними установить невозможно. Во время боя скамьи заполняются мужчинами и детьми, которые кричат, улюлюкают, свистят, толкают друг друга и бранятся; к счастью, здесь почти не бывает женщин. На самой руэде размещаются богачи, важные особы, крупные игроки, хозяин и судья. На отлично утрамбованной площадке дерутся петухи, и отсюда судьба посылает семьям радость или слезы, пиршества или голод.

В этот час мы встречаем тут префекта, капитана Пабло, капитана Басилио и Лукаса — человека со шрамом на лице, того, что горюет о своем погибшем брате.

Капитан Басилио подходит к одному местному жителю:

— Ты не знаешь, каков петух у капитана Тьяго?

— Не знаю, сеньор; сегодня утром ему доставили двух, один из них ласак, который побил консульского талисаина.

— Ты думаешь, мой булик может с ним драться?

— Еще бы! Ставлю на вашего свой дом и последнюю рубашку!

В это время появляется капитан Тьяго. Он одет, как все крупные игроки: рубашка из кантонского полотна, шерстяные панталоны и широкополая соломенная шляпа.

Сзади шествуют слуги, несущие ласака и огромного белого петуха.

— Синанг мне сказала, что Мария поправляется! — обратился к нему капитан Басилио.

— Да, жар уже спал, но она еще очень слаба.

— Вы проиграли вчера вечером?

— Немножко; вы-то, я знаю, выиграли. Попробую сегодня отыграться.

— Хотите выпустить ласака? — поинтересовался капитан Басилио, беря петуха у слуги и разглядывая его.

— Пожалуй, если найдется противник.

— Сколько ставите на своего?

— Меньше, чем на две, не играю.

— Вы видели моего булика? — спросил капитан Басилио и подозвал человека, державшего небольшого петушка.

Капитан Тьяго оглядел его, взвесил на руке, потрогал шпоры и вернул.

— Сколько ставите? — спросил он.

— Столько же, сколько вы.

— Я — две пятьсот.

— А три?

— Идет!

— Следующая сольтада наша!

Любопытные и игроки громогласно возвестили о предстоящей схватке двух знаменитых петухов; каждый из них был опытным бойцом и пользовался заслуженной славой. Все горели желанием взглянуть на этих знаменитостей; каждый высказывал свое мнение о противниках и старался предугадать исход состязания.

Между тем шум, гам, суета усиливаются, арена заполняется людьми, скамьи берутся с боя. Служители выносят на арену двух петухов, белого и рыжего; на их лапы уже надеты стальные шпоры, но пока в чехлах. Слышатся крики: «На белого! На белого!» — и отдельные возгласы: «На рыжего!» Белый был «любимчик», а рыжий — «новичок».

В толпе снуют гражданские гвардейцы. Они не в мундирах своего доблестного корпуса, но и не в штатском. Штаны из гингона с красной бахромой, рубахи с голубыми пятнами от слинявших мундиров, форменные шапки; такой пестрый наряд соответствовал их поведению: они участвовали в игре и одновременно следили за порядком, вносили сумятицу и призывали к спокойствию.

В то время как зрители кричат, тянут руки с монетами, пересчитывают деньги, выворачивают карманы в поисках последней монеты или, не найдя ее, просят, чтобы им поверили на слово, обещая, если понадобится, продать своего буйвола, будущий урожай, — двое юношей, по-видимому, братья, жадными глазами следят за игроками, подходят к ним и что-то робко шепчут, но их никто не слушает. Лица юношей становятся все мрачнее, они смотрят друг на друга с досадой и тоской. Лукас исподтишка наблюдает за ними: вот он злобно ухмыляется и, позвякивая серебряными песо, проходит мимо братьев. Бросив быстрый взгляд на арену, Лукас выкрикивает:

— Ставлю пятьдесят, пятьдесят против двадцати на белого.

Братья взволнованы.

— Я же тебе говорил, — проворчал старший, — чтобы ты не ставил всех денег сразу; послушался бы меня, у нас хватило бы на рыжего!

Младший робко приблизился к Лукасу и тронул его за руку.

— Это ты? — воскликнул Лукас, оборачиваясь и притворяясь изумленным. — Твой брат принимает мое предложение или ты сам хочешь поставить?

— Как же нам ставить, если мы все проиграли?

— Значит, принимаете?

— Он не хочет! Если бы ты одолжил нам немножко денег, ты ведь говоришь, что нас знаешь…

Лукас почесал голову, одернул рубашку и сказал:

— Да, я вас знаю; вы — Тарсило и Бруно, молодые и сильные парни. Знаю, что ваш храбрый отец умер, получив от этих солдат сто ударов бичом; знаю, что вы не собираетесь мстить за него…

— Не вмешивайтесь в наши дела, это приносит несчастье, — прервал его Тарсило, старший брат. — Не будь у нас сестры, нас бы уже давным-давно повесили!

— Повесили? Вешают только трусов да тех, у кого нет ни денег, ни покровителей. Ведь горы-то недалеко.

— Сто против двадцати, ставлю на белого! — прокричал кто-то, проходя мимо.

— Одолжите нам четыре песо… три… два… — взмолился младший. — Мы потом вернем вам вдвойне, — сольтада сейчас начнется.

Лукас снова почесал затылок.

— Хм! Деньги-то ведь не мои, мне их дал дон Крисостомо для тех, кто хочет ему служить. Но, вижу, не в отца вы пошли; тот был настоящий храбрец, а у кого не хватает смелости, тому нечего искать развлечений.

И он отошел от них, правда, недалеко.

— Давай согласимся, что тут такого? — сказал Бруно. — Не все ли равно, повесят нас или расстреляют? Беднякам нет иного выхода.

— Ты прав, но подумай о нашей сестре.

Между тем очистили круг, вот-вот должен был начаться бой. Крики стихли, два сольтадора с мастером по прикреплению шпор остались в центре. По знаку судьи мастер обнажил шпоры петухов: угрожающе сверкнули острые стальные иглы.

Оба брата молча, уныло подошли к кругу и стали смотреть, прижавшись лбом к ограде. К ним приблизился какой-то человек и шепнул:

— Приятель, сто против десяти, ставлю на белого!

Тарсило недоуменно взглянул на него. Бруно оттолкнул незнакомца локтем, на что тот ответил хриплым смешком.