Уильям Теккерей - Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим Страница 71

Храброму мальчику так и не довелось участвовать в лисьей травле, ему так и не суждено было занять среди окружного дворянства то первенствующее место, которое предназначали ему происхождение и природные дарования!

Хоть я и не верю снам и приметам, а все же должен признать, что, когда над человеком нависает беда, множество темных, таинственных знамений вещает ему об этом. Теперь мне кажется, что немало их было явлено и. мне. Особенно же чуяла недоброе леди Линдон: ей дважды снилось, что сын ее умер; но так как последнее время нервишки у нее опять расходились и она впала в мерихлюндию, я только посмеялся над ее страхами, а заодно и над своими. И вот как-то невзначай за послеобеденной рюмкой я рассказал бедняжке Брайену, который не уставал спрашивать, где его лошадка да когда он ее увидит, — что она уже здесь: я отослал ее на ферму Дулана, где Мик, наш грум, ее объезжает.

— Голубчик Брайен, дай мне слово, — вмешалась его мать, — что ты будешь кататься на своей лошадке только в присутствии папочки.

На что я отрубил:

— Мадам, не будьте дурой! — Очень уж она раздражала меня своими повадками побитой собаки — они проявлялись на тысячу ладов, одна другой отвратнее. Повернувшись к Брайену, я пригрозил ему: — Смотри у меня, твоя милость! Сядешь на лошадь без моего разрешения, я изобью тебя, как щенка.

Но, должно быть, бедный мальчик готов был заплатить любой ценой за предстоящее удовольствие, а может быть, он понадеялся, что отец отпустит своему баловню этот грех, ибо на следующее утро, — я встал позднее обычного, так как выпивка у нас затянулась до поздней ночи, — он на самой заре пробрался через комнату своего наставника (на сей раз это был Редмонд Квин, мой двоюродный племянник, которого я взял к себе), и только его и видели. Я сразу же смекнул, что Брайен на ферме Дулана.

Вооружившись тяжелым бичом, я поскакал за ним, клянясь, что я не я буду, если не сдержу свое слово. Но — да простит мне бог — до того ли мне было, когда мили за три от дома увидел я печальную процессию, двигавшуюся мне навстречу: крестьян, голосивших во всю мочь, по обычаю ирландского простонародья, вороную лошадку, которую вели под уздцы, а на двери, которую несли какие-то люди, моего милого, ненаглядного мальчика; он лежал навзничь в своих сапожках со шпорами, в алом с золотом кафтанчике. Его милое личико казалось восковым. Увидев меня, он улыбнулся, протянул мне ручку и сказал через силу:

— Папочка, ты ведь не станешь меня сечь? Я только зарыдал в ответ. Мне не раз приходилось видеть умирающих, есть что-то в их взоре, что ошибиться невозможно. Когда мы стояли под Кюнерсдорфом, в нашего маленького барабанщика на глазах у всей роты попала пуля. Мальчик был моим любимцем. Я подбежал дать ему напиться, и он посмотрел на меня, совсем как теперь мой Брайен, — сердце холодеет от этого взгляда, и ошибиться невозможно. Мы отнесли его домой, и я разослал во все концы нарочных за врачами.

Но что могут сделать врачи в борьбе с суровым, неумолимым врагом? Всякий, кто бы ни приходил, только усугублял своим приговором наше отчаяние. Дело, очевидно, обстояло так: мальчик храбро вскочил в седло, и, хотя взбесившееся животное вставало на дыбы, брыкалось и бросалось из стороны в сторону, он усидел в седле и, укротив эту первую вспышку норова, направил коня к краю дороги, вдоль которой тянулась ограда. Здесь каменная кладка сверху расшаталась, нога лошади увязла в осыпи, и маленький всадник с конем рухнули вниз за ограду. Люди видели, как бесстрашный мальчик вскочил и бросился догонять вырвавшуюся лошадку, которая, видимо, успела лягнуть его в спину, пока оба они лежали на земле. Но, пробежав несколько шагов, бедняжка Брайен упал как подкошенный. Лицо его покрылось страшной бледностью, уже не надеялись, что он жив. Кто-то влил ему в рот виски, и это привело его в чувство. Однако двигаться он не мог, что-то случилось с его позвоночником. Когда его дома уложили в постель, нижняя половина тела словно отмерла. Господь избавил его от долгих мучений. Два дня бедняжка оставался с нами, и печальным утешением было сознавать, что его страдания кончились.

В течение этих двух дней Брайена словно подменили; он просил у матери и у меня прощения за все свои провинности и много раз поминал, что рад бы повидать братца Буллингдона.

— Булли был лучше тебя, папочка, — твердил он с укором. — Он не ругался, а когда тебя с нами не было, учил меня только хорошему. — И, взяв мою и матери руки в свои холодные, влажные ладошки, он умолял нас не ссориться и любить друг друга, чтобы все мы могли встретиться на небесах, Булли, говорил ему, что скандалистов туда не пускают. Мать была глубоко потрясена увещаниями нашего дорогого ангельчика, нашего бедного страдальца да и я тоже. Ей бы помочь мне своим участием, и я остался бы верен заветам, преподанным нашим умирающим сыночком, — но чего ждать от такой женщины?

Спустя два дня Брайен умер. Он лежал в гробу, надежда моей семьи, гордость моего мужества, звено, соединявшее меня с леди Линдон.

— О Редмонд, — воскликнула она, пав на колени перед прахом нашего милого дитяти, — молю, молю тебя, прислушайся к истине, которую вещали его благословенные уста; молю тебя, измени свой образ жизни и обращайся со своей бедной, любящей, бесконечно преданной женой, как учило тебя наше умирающее дитя.

И я обещал, но есть обещания, которых не в силах сдержать ни один мужчина, а тем более при такой жене; И все же это печальное событие на время нас сблизило; несколько месяцев мы прожили сравнительно дружно.

Не стану рассказывать, с какой пышностью мы хоронили Брайена. Что толку в плюмаже гробовщика и всей этой геральдической мишуре! Я пристрелил злосчастную вороную лошадку, виновницу смерти моего мальчика, перед дверью склепа, куда мы его положили. Я так безумствовал, что готов был убить и себя. Когда бы не тяжкий грех, это был бы, пожалуй, наилучший выход, ибо чем была для меня жизнь после того, как этот прелестный цветок был исторгнут из моей груди, если не цепью беспрерывных несчастий, обид, бедствий, душевных и физических страданий, каких не знал еще ни один человек в христианском мире.

Леди Линдон, и всегда-то дама нервическая, склонная к беспричинной грусти, ударилась в религиозную экзальтацию, да с таким неудержимым пылом, что временами казалась безумной. Она вообразила, что ее посещают видения, будто ангел, сошедший с небес, возвестил ей, что смерть Брайена постигла ее в наказание за преступное равнодушие к ее первенцу. То она уверяла, что Буллингдон жив, он привиделся ей во сне. То снова принималась горевать о его смерти и впадала в такое отчаяние, как будто последним она потеряла старшего сына, а не нашего драгоценного Брайена, хотя, по сравнению с Буллингдоном, Брайен был чти брильянт рядом с грубым булыжником. Тяжко было наблюдать ее причуды, а бороться с ними бесполезно. Кругам стали поговаривать, что графиня помешалась. Мои подлые враги раздували и разносили эти, слухи, добавляя, что виновник несчастья — я: это я довел ее до безумия, я убил Буллингдона, я и собственного сына загубил. В чем только меня не обвиняли! Измышления клеветников достигли Ирландии. Друзья отвернулись от меня. Так же как в Англии, они перестали выезжать со мной на охоту, а когда мы встречались на скачках или на рынке, под всякими благовидными предлогами пускались наутек. Меня наградили прозвищами "Барри-злыдень" и "Линдон-бес", так сказать, на выбор; в деревнях рассказывали обо мне чудовищные небылицы; священники уверяли, будто в Семилетнюю войну мною вырезано без счету немецких монахинь, а также что дух убиенного Буллингдона поселился у меня в доме. Как-то на ярмарке и соседнем городишке, где я присматривал рубашку для одного из своих домочадцев, какой-то парень рядом сказал: "Никак, это смирительная рубаха? Верно, для миледи Линдон". Достаточно было такого пустейшего случая, чтобы возникла сплетня, будто я зверски истязаю жену; об этих жестоких мучительствах рассказывали легенды.

Незаменимая утрата не только ранила сердце отца, но и опрокинула все мои личные интересы и расчеты. У леди Линдон не осталось прямых наследников, сама же она была плохого здоровья и, очевидно, неспособна иметь потомство, а потому ближайшие наследники — все те же ненавистные Типтофы — на сотню ладов старались пакостить мне и возглавили партию моих врагов, распространявших позорящие меня слухи. Они всячески вмешивались в мои дела по управлению нашим состоянием и поднимали бурю, стоило мне спилить дерево, вырыть канаву, продать картину или отдать в переделку серебряный ковш. Они докучали мне непрерывными исками, добывали бесконечные запрещения в суде лорд-канцлера, затрудняли работу моим управляющим, — словом, можно было подумать, что хозяин имения не я и что они вольны делать с ним все, что им хочется. Мало того, как я догадываюсь, они интриговали в моем собственном доме и подкупали моих слуг. Я не мог обменяться с леди Линдон словом, чтобы это не становилось широко известно; не мог выпить с моим капелланом и приятелями, чтобы какой-нибудь ханжа это не пронюхал и не подсчитал самым доскональным образом, сколько было выпито бутылок и какими я сыпал ругательствами. Признаюсь, их было немало! Я человек старой школы, я всегда жил как вздумается и говорил первое, что придет в голову. Но что бы я ни делал и что бы ни говорил, это не в пример лучше того, что мне известно о многих лицемерных негодяях, скрывающих свои слабости и пороки под личиной благочестия.